Всю дорогу они ехали молча. У больницы Аня поблагодарила Петра — тот даже не ответил — и вышла из машины.
Прошло три месяца.
Платон выкарабкался, как сказал врач. Его отправили в загородное реабилитационное отделение больницы. Так назывался сердечно-сосудистый санаторий в чудесном подмосковном лесу.
Аня с Делей навещали его там несколько раз. Платон казался спокойным, не матерился, как обычно, все подряд хвалил: палату, питание, собратьев по болезни и даже врачей, к которым прежде питал какую-то необъяснимую неприязнь. Чувствовал он себя хорошо, и вскоре врач разрешила привезти ему мольберт, но при условии, что писать он будет не более двух часов в день.
Платон был счастлив, писал с увлечением и, конечно, не соблюдал никаких ограничений. Незадолго до выписки он показал подругам работу: удивительный подмосковный пейзаж, в котором угадывалась такая пронзительная тоска, словно его создал человек, покидающий навсегда родные края и уже одержимый ностальгией. Поражала совершенно не свойственная ему манера яркой и откровенной реалистичности.
Аня вспомнила свою поездку в Ереван на легкоатлетические соревнования. Тогда ей посчастливилось попасть в музей-квартиру Мартироса Сарьяна, где когда-то жил сам художник, а теперь — его сын, невестка и внучка, студентка консерватории. Ане показали мастерскую художника, где глаза разбегались от обилия работ, среди которых вдруг удивила висящая на стене совершенно инородная здесь картина: ручеек струится среди густой зелени, покрывающей холмистый берег. Холст, написанный маслом, казался работой совершенно другого художника — реалиста, традиционалиста, но никак не Сарьяна. И тогда внучка мастера рассказала любопытную историю.
Примерно в сороковых годах Сарьян подвергся критике искусствоведов, стоящих на страже соцреализма, ими же придуманного термина, обозначающего нечто, никому неведомое. Критика велась, как всегда, наотмашь, унижая и уничтожая совсем не искусствоведческими приемами и выражениями. Смысл одного подобного выступления на критическом разборе заключался в том, что художника обвинили — ни больше, ни меньше — просто в неумении рисовать и потому скрывающего свою несостоятельность в яркой подчеркнутой декоративности, где преобладают одни лишь желтые и фиолетовые тона. Мартирос Сергеевич так рассердился на этих кликуш от искусствоведения, что взял и написал этот пейзаж и выставил на потребу ангажированной критике. Но сам он его не любил и никогда больше в такой манере не писал…
В день выписки Аня по просьбе Дели поехала вместе с ней. Машину, к великому удивлению Дели, предоставил Союз художников.