Последние слова прозвучали довольно дерзко, однако это не тревожило Нумедидеса. Он знал, что достиг цели, – убедил барона в своей невиновности, перевел подозрения на другого человека и, главное, обеспечил себе передышку, чтобы принять необходимые меры. Ибо в том, что принять их придется, у него не было сомнений. Рано или поздно барон, который будет отныне держаться настороже, решится-таки поговорить с королем, и обман раскроется. Этого Нумедидес допустить не мог. На кон поставлено было слишком многое.
Сухо поклонившись, Нумедидес попрощался с бароном, поблагодарил за гостеприимство и сообщил, что они с Валерием уедут немедленно, не дожидаясь даже завтрака. Он изрядно рисковал – это могло показаться Тиберию странным и возбудить подозрения, – однако еще важнее было не дать старику повстречаться с Валерием. Это было слишком опасно.
Он торопливо вышел из покоев барона и, повелительным жестом остановив попавшегося на пути слугу, не слушая возражений, отправил его на поиски кузена. Ему не терпелось покинуть этот дом. И даже послышавшийся сзади шелест платья очаровательной Релаты Амилийской не заставил его обернуться.
Валерий проснулся ни свет, ни заря, в настроении еще более отвратительном, чем накануне. Вчерашний вечер вспоминался, подобно кошмару… хуже того, подобно омерзительному видению из тех, что мучали ночами в отрочестве, когда просыпаешься весь в липком поту, с ощущением чего-то гадкого, постыдного, и никакой воды не хватает, чтобы отмыться.
Он встал и оделся сам, не прибегая к помощи лакея, и сел у окна, бездумно созерцая залитый предрассветным перламутром двор. Снизу, со стороны конюшни, тянуло свежим сеном и навозом, и, едва заметно, – потертой упряжью и лошадиным потом. Запахи эти, что вызвали бы гримасу отвращения на лице любого придворного, заставили его лишь улыбнуться мечтательно и погрузиться в воспоминания, которым тонкая патина времени придавала особую сладость и очарование.
По природе своей Валерий Шамарский не отличался сентиментальностью и обладал достаточно трезвым рассудком, чтобы удерживать из прошлого не только приятные мгновения, но также пот, боль и страх, которыми оно в избытке наградило его. Однако в дни, подобные сегодняшнему, разум не мог не искать спасения в былом, стремясь избегнуть мерзости и отвращения настоящего.
Он не хотел ни о чем думать. Опасаясь тех выводов, к которым неизбежно должен был прийти, разум отказывался сосредотачиваться на опасных мыслях, находя отдохновение в расплывчатых, давно забытых образах и ликах. Однако Валерий сознавал, что не сможет долго продолжать дурачить самого себя подобным образом. Это было бы недостойно воина, привыкшего любую опасность встречать лицом к лицу. Разумеется, любого внешнего врага, как бы опасен тот ни был, он предпочел бы этой смутной, неясной угрозе, что нарастала, не суля ни единой возможности спасения, откуда-то изнутри, грозная, неуловимая, отвратительная, – и все же он сделал над собою усилие и, зажмурившись, попытался разобраться в себе самом и навести порядок в растревоженной душе.