– Я очень злилась на свою мать по возвращении домой. – Она сглотнула. – Злилась за то, что она не рассказала мне о моем отце. Злилась за то, что она по доброй воле принесла в жертву меня, свою собственную дочь, во имя королевства. Твоего королевства.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мама знала, что я полюблю тебя. Она решила, что ты важнее, что Глариен важнее, и полагала, что я переживу все это… и даже что любовь к тебе пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Может, она была права. Я все пережила, хоть это было и нелегко. Но теперь я уже ни на кого не злюсь.
– За исключением меня?
– Нет, Николас, – покачала она головой. – Я не злюсь на тебя. Видишь ли, не то чтобы моя мама не любила меня или ее слишком сильно заботила безопасность альпийского княжества, просто она любила моего отца больше жизни. Она поступила так ради него, в память о нем. Теперь я это понимаю. А ты?
– Твоя мать была единственным человеком, который по-настоящему любил меня в детстве. А потом я воспользовался ею. Это тоже непростительно?
– У тебя были на то весьма веские причины, – возразила Пенни. – Она пошла на это по доброй воле. И давным-давно простила тебя. Она все еще любит тебя, видит в тебе того малыша, каким ты когда-то был.
Он застыл и погрузился в молчание, а солнечный день манил к себе, разлившись за окном. Кровь Пенни вскипела, ее трясло от желания прикоснуться к нему. Ничто не изменилось. Ей совершенно незачем читать всю его писанину. Она и так все знала, знала наверняка. Но она сделает это, сделает ради него, потому что иначе он никогда не поверит в ее любовь.
«Любимая, – писал он. – Если бы я мог открыто предложить себя тебе, я бы сделал это, ты и сама это знаешь. Час, проведенный с тобой, стоит больше всей власти мира. Ты считаешь меня одиноким. Это так. Но есть еще одна правда, запрятанная далеко-далеко и глубоко-глубоко. Я не могу стать другом, не замарав дружбы. Я не могу стать любовником, не запачкав любви. Я не знаю, о чем ты догадалась. Ты считала Карла жестоким, думала, что он терроризировал маленького мальчика, и твое доброе сердце разрывалось от сострадания…»
Пенни подняла взгляд. Николас стоял, словно приговоренный к порке в ожидании кнута, голова склонена, руки распростерты, пальцы ухватились за оконную раму, как будто ему не устоять без поддержки. Она сглотнула соленые слезы и снова погрузилась в чтение.
«Впервые это случилось, когда он перевернул меня вверх ногами со стены. Я плакал. Он обнял меня. Он сказал мне, что я маленький мерзкий трусишка, а потом поцеловал меня. Не успокаивающим поцелуем старшего кузена, но поцелуем любовника. И пока меня трясло от страха и отвращения, он воспользовался мною – как потом воспользовался Алексисом. Ты ведь знала это, конечно же».