Бой часов, протяжный, погребальный… Двуликий Янус, осклабившийся насмешливо, напомнил – поздно! Поздно для церемонии, для желанного торжества Отложить до утра повелел неуступчивый бог.
– Господа, – сказал он, – опять мы осиротели. Потеряли отца отечества, теперь вот матушку нашу. Тревожить его высочество я не смею, прошу пожаловать завтра. Будем присягать государю императору Петру Второму.
«Его светлость с генералами пошёл к себе и по некоторых разговорах, покушав, лёг спать, а некоторые господа кушали в передней и уехали, а иные в передней спали.»
Себе казался князь персоной величественной, твёрдым, отважным правителем, внушающим повиновение. Многие же из присутствующих увидели человека постаревшего, утомлённого суетой, ночными бдениями, но который при этом судорожно выпячивал грудь.
Наутро два полка гвардии стянуты к Зимнему. Новость уже обежала казармы, жилища, и везде спокойно, ни намёка на смуту, на какое-либо своеволие. Ветераны, делившие с великим царём и царицей походы, проронили слезу.
Светлейший встал в пять часов, без надобности разбудил домашних, поспешил во дворец, – нетерпенье толкало, ход времени хотелось ускорить. Ещё раз простился с покойницей, взглянул на Эльзу – лицо мокрое, уродливое, на руке капли застывшего свечного воска. Тотчас вышел из спальни – сам выказать скорбь не мог, совестился. Долго шагал по пустым покоям, предвкушая свою викторию и не веря. Вдруг подменили завещание царицы … Или уничтожили… Заговор, обманувший бдительность Горохова и его людей.
К восьми часам в зале собрались сановники и генералы – не менее трёхсот персон. Князь предстал перед ними в тёмно-коричневом кафтане, расшитом неброско, при всех орденах. Прежде чем заговорить, вздохнул, поднял очи горе. Объявил коротко, суровым тоном о кончине её величества от чахотки.
– Извольте, господа, слушать тестамент[392]… Последнюю волю матушки нашей, – пояснил он иноземное слово, внесённое в обиход.
Действительный статский советник Степанов страшно медлит, отпирая ларец, извлекая жёлтый конверт с пятью печатями, тот самый… Обломки сургуча падают беззвучно, поглощаемые ковром. Бумага, сложенная вдвое…
Та самая…
Голос у Степанова ломкий, хилый для сей оказии, с натуги повизгивает. Данилыч сверяет читаемое, – текст в памяти чёток, а в душе колокола гудят, благовест пасхальный. Свершилось. Царевичу трон, царевичу… Кто посмеет оспорить? Воля царицы… Нет, по сути его воля – регента при малолетке. Зал безмолвен, на лицах благонравное послушание. Елизавета стоит печальна, ни кровинки на щеках, Анна холодновато-надменна, как всегда. Чай, довольно им – по миллиону каждой да ежегодные выплаты, рухлядь всякая…