– Уходят же…
– Исподтишка кусают. Молись ему!
Подлетела Варвара.
– Сервиз лондонский кутать?
– Кофейный? Берём, берём. Бонтон[399], чай, не уроним. Ковёр в предспальне тоже… Персидский, что в Плитковой, не трогать.
Монстранц, коллекции серебра в поставцах, раритеты нечего тащить в деревню, – запереть в подвале. Морщась, оглядывает Данилыч начавшееся разоренье. Скатерть лионского полотна расшитую, велел из короба вынуть. Обезумели бабы, лишнего напихали.
– Весь дом на колёса, что ли?
Вещи в зале – оружие, знамёна трофейные – недвижимо. Из столицы – никуда! Вахту несёт хозяин бронзовый, бюст Растреллиевой работы.
Мария отбирает любимых кукол, Александра с особым тщанием – наряды, румяна, белила. Что ж, может, и бал устроим…
В Ораниенбург наряжён курьер. Сообщал комендант оттуда – рамы рассохлись, стёкла повылетали, мебель – рухлядь, ложки-плошки, однако, в целости. Хоромы давно без хозяина. Курьер прыткий – обстарает к приезду.
Сашка три сундука набил мундирами. Зачем столько? Достаточно одного.
– Зимовать там, что ли?
Повёл сына в конюшню – выбрать лошадь для нарочного. По пятам семенил с одышкой маршалок двора, лепетал заискивающе:
– Угодно ли вашей светлости… Спрятать, что прикажете… из коришпонденции.
– С чего это? Ни единой бумажки… Мне скрывать нечего. Нет за нами вины, пускай ищут. Не сыщут, ибо нет её – вины. Чист я перед Богом.
Распалился, почти кричал.
Горохов, узнав новость, помрачнел. Тотчас выступили скулы, будто враз похудел.
– К тому шло, батя. Толковал я кое с кем в полку. Кабы ты дозволил…
За шпагу взялся.
– Запрещаю. Посмей только… Внушал я тебе, опять про то молоть?
Был в слободе у преображенцев. Друзья там у него, роту поднимет, вишь. Наболтал им про Остермана, про Долгоруковых.
– Упустим шанс, батя.
– Батя, батя, – передразнил светлейший. – Прежде батьки в пекло, дурная башка. Кто велел тебе людей смущать?
– Я на свой риск.
– Мой-то риск покрупней твоего. Штиль штанден![400]
Никак не стоит штиль. Глаза безумные, шляпа на затылке, лоб потный.
– Батя…
– Не колыхайся! Бунтовать у меня, в Питере? Ну, инсургент. Проку-то что? Нагадишь мне, Горошек. Сбрось кафтан да помоги Варваре Михайловне! Умаешься, остудишь кровь, – сыпь ко мне, в Ореховую.
Двинулся на аудиенцию к Неразлучному. Утром лик его был загадочен, теперь посветлел, взгляд бодрящий.
– Вот что делается, фатер.
Видит Пётр.
– Парадиз твой берёг как мог.
Одобряет великий государь.
– Остерман истинная змея…
И долго изливал душу Неразлучному – шёпотом, мысленно, ненароком и со слезой.
Горохов вошёл тихо. Поклонился лику. Сели за шахматный столик. Адъютант устал, взмок, азарт выдохся.