Пилка грызет и грызет, заходясь в хриплом вое. Она визжит брюзжит, срезает и закругляет! Ноготь приобретает овальную форму и становится — о, чудо! — похожим на… ноготь. Мисс Бархатные Лапки заканчивает этот палец и вытирает пот, струящийся по ее побледневшей мордашке.
— Ну, давай, дочка, — подбадривает Мастодонт, — еще один и все будет как в картотеке!
— Нет, нет, осталось еще два пальца, — поправляет она умирающим голосом.
— Большой не трогать, я его оставлю как есть. В качестве свидетеля, чтобы показать, какими были мои держалки раньше.
Обрадовавшись такому подарку, маникюрша принимается за нежеланный указательный палец. За тот указательный, на который можно указывать пальцем!
Операция по раскорчевке заканчивается как нельзя лучше в лучшем из миров (и на его ближайших спутниках). Я считаю, что наступил именно тот момент, когда можно обнаружить свое присутствие и, избавившись от нескольких миллиметров волос на голове, направляюсь к Его Высочеству.
— В следующий раз, когда тебе вздумается сделать маникюр, иди сразу в кузницу, советую я ему.
— Сан-А! — орет мой приятель. — Ты, и здесь?
— Уж кого-кого я не ожидал увидеть здесь, так это тебя. Что это ты вдруг решил расфуфыриться?
Он заговорщицки подмигивает.
— Мы через пару минут обо всем потолкуем, подожди, пока мастер наведет марафет, а то он засмущается и все испортит в самом конце, Брадобрей с возмущением заверяет, что такого мастера, как он, запороть прическу клиенту может заставить лишь что-то из ряда вон выходящее и что даже при землетрясении он запросто делает прическу бритвой.
Продолжая возмущаться, он заталкивает тыкву Толстяка под колпак сушилки. Берю возмущается.
— Ты что, хочешь мне мозги сварить этим сушильным пистолетом? — вопит мой товарищ по безоружию.
Он ерзает, проклинает, чихает и порицает. Он говорит, что этот салон филиал Синг-Синг, — подземная тюрьма гестапо. Он багровеет, он весь в поту и выделяет мокроту. Наконец сеанс закончен, его извлекают из кресла, избавляют от пеньюара и нагрудного слюнявчика. Он свободен и бесподобен. Помыт, наталькован как попка младенца, наодеколонен, подрезан, принаряжен. В общем, красавец да и только.
— Потрясно! — раскрываю я от изумления рот, глядя на него как на статую, с которой только что спало покрывало.
Он одет в безупречно сидящий на нем голубой двубортный костюм. На нем белая сорочка, серый галстук, купленный в дешевой галантерейной лавке. Его черные и новые туфли скрипят так, будто он давит ими сухари.
— Как от Брюммеля! — говорю я, обалдев от его вида.
В элегантности Толстяка есть что-то благородное и вместе с тем вызывающее: ходит вразвалку, расставляет ноги колесом и часто-часто моргает своими наштукатуренными веками.