– Мы все перед ним виноваты, все! – где-то высоко звучала Леля. – В нашей семье столько позора. И кулачество как класс, и Николай – это исчадье ада, и ты, Нина…
Ниночка как вскочит да полотенцем ее как звезданет прямо по лицу, наискосок. Еле разняли сестричек. Думали – все, конец, как же после этого? Эдик все наладил. Превратил все в шутку, поверить в это трудно: по морде в шутку? Но у него оказалось такое свойство – разворачивать факты необычной стороной.
Леле он сказал:
– Ты, мать, просто поэт! Как говоришь, а? Ты никогда не хотела написать роман? Семья – гадюшник, кого только нет, но, черт возьми, твоя ж родная семья! Все в ней колобродит, шуршит, шипит, но ведь в ней твои соки тоже, ты ж одной с ней крови. Вот ты ее – Нину – обхамила, а думала, что это ты саму себя этим тронула? Себя задела?
Нине сказал:
– Ну, размахалась! Ну, размахалась! Да от кого угодно не стерпи, а от родного все стерпи и спасибо скажи! Девочки мои, лапоньки! Ну?
Сын его, Жорик, как вдарит по клавишам пианино «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». Одним словом – обошлось.
Леля даже заплакала, а Ниночка сказала: «Я последнее время вся на нерве. И на руку стала тяжелая. Прости меня!»
Василий Кузьмич вышел на террасу покурить, старик пошел следом.
– Я все спросить вас без Лели хочу, чтоб ее не расстраивать. У вас это делается расстрелом или повешением? Или, может, на урановые рудники?
– Строго по закону и расстрел, – сухо ответил Василий Кузьмич,
– Это хорошо, – обрадовался старик. – Это очень хорошо. – И пошел назад и даже вроде как запел что-то из своих молодых лет. Потом вернулся и объяснил зятю странность поведения: – А то у меня все одно видение сидит в голове. Будто Колюню сапогами забили. Глупость такая привяжется… А расстрел – это хорошо, это гуманно… Это спасибо Иосифу Виссарионовичу!
Такое было Нюрино шестидесятилетие. Съездили разок и к Леле в Москву. Квартира, конечно, ничего не скажешь. Ванная в синем кафеле, паркет елочкой, двери двойные застекленные, ковер на полу туркменский малиновый, стулья мягкие под цвет ковру, стол круглый, скатерть с кистями тоже в малину, хрустальная ваза с живыми цветами. Нюра стеснялась выходить из Лелиной кухни, хотя там тоже линолеум желтый, холодильник белоснежный и коробочек разных тьма. На одной написано: «Кориандр». На другой – «Мускатный орех». «Гвоздика». Нюра нос в них сунула. Пустые. Все. .
Леля сказала Нюре:
– Бери, если хочешь…
Дура старая аж затряслась от благодарности. Домой везли целый чемодан всевозможной пустой тары от пряностей, которых сроду никто не пробовал, от конфет, которых не едали, от вин, не ими выпитых. Расставила Нюра все дома по полочкам с бумажными салфетками, смотрит, любуется.