Старик ночью встретился с Уханевым. Он тогда ковырялся со своими разлюбезными уликами, а Уханев чего-то вокруг рыскал. Они тогда ночью – ни одного человека вокруг – разговорились. Так, ни про что. Мол, лето. Мол, малина в этом году сладкая как никогда. Стоял Уханев на фоне такого радостного звездного неба, что старик тогда странно подумал: если Уханева ударить, чуть-чуть, не сильно, то как раз за ним яма вырыта, достаточно глубокая, для новой уборной, старую пора было ликвидировать. И внутренняя земля кучей лежала, сухая, легкая, хорошая земля. Зарыл бы он Уханева на дне сортира, и с концами. Сверху бы «скворечник» поставил, потом, глядишь, лет через двадцать, в наше уже время, могло на этом месте вырасти полезное дерево. А главное, был бы Дуська, и мать его, гадалка, и сестры, которые детей могли родить, и Колюня бы никуда не уехал, и Ниночка после войны не уехала бы тоже, жили бы большой, большой семьей, и разве посыпались бы у Нюры зубы? Да она была бы такая же справная, как его знакомая лярва, которой судьба, видать, дорожку подстилала. А может, не судьба? Может, в жизни лярвы был человек, который в нужный момент сделал решительный поступок, который он сделать не смог? Ведь если разобраться, так с чего мы муки такие терпим? С нерешительности и трусости! В огромном Кремле тоже не оказалось ни одного человека – ни одного! – который бы поднял ружье и хорошо прицелился. Неужели все такие, как он, распиздяи, прости меня Господи! Так, может, так нам и надо?
Странные приходят мысли в голову, когда сидишь на табуретке для ведер воды перед безногим человеком.
– Нету Коли в живых, – сказал старик Женьке. – Нету! А я вот живой, и все думаю: как он умер, как? Они говорят, гуманно, но я боюсь, не сапогами ли забили?
Первый раз в жизни высказал он свой вечный страх безногой женщине, что сидела и ждала, чтоб ее кто-нибудь убил.
– Не думай про это, – сказала она. – Он это не чувствовал. Я по себе знаю. Когда на меня налетел этот дурной паровоз, я ничего не чувствовала, а была в сознании… Мне все чувства еще раньше паровоза как отрезало. Потом уже, в больнице, было плохо, а сразу – нет…
– Это очень интересно, – обрадовался старик. – Очень! Вы мне об этом можете подробно?
Женька засмеялась, постепенно принимая свой водянисто-отечный вид.
– Сроду не думала, что это кому-то интересно. А вдруг – ты! Я тебя когда-то убить хотела!
Старик весь аж задрожал. Значит, вот как оно бывает! Значит, и в ее мозгу жизнь так поворачивалась, убей она его, все бы у нее сложилось иначе! Так что же это такое? Обязательно кого-то надо убить? Так какая же тогда разница между ними – Уханевым, Женькой и им? Только та, что Уханев и хотел, и мог, делал, а они хотели, а не могли? А в Писании как? Господи, знал же в детстве. Там вроде как сказано, что мысленный грех – все равно грех. И тут старик послал это Писание подальше. Можно сказать, совсем далеко. Как их можно сравнивать – его и Уханева? Как? Разный у них грех! У Уханева – что убивал, у него – что не убил. «Дорогое ты мое Писание! Я тебя напрочь забыл, а сейчас понял: надо было убить Уханева. Надо было! И тогда эта безногая бедняжка не хотела бы убить меня. Я же вырыл тогда эту уборную, вырыл и все тянул, тянул с этим «скворечником», все не ставил, хоть он уже был сколоченный, и на дверце даже сердечко было вырезано. Чего-то я ждал. Теперь знаю. Уханева. Он стоял и застил небо. Ломик лежал рядом, хороший такой, прямо вливался в руку. Я, Уханев, ломик и яма. Прозрачная задача, как в начальной арифметике. Но ушел Уханев живой, потому как даже посвистывал, а я тогда, тоже живой, помочился в яму»