Мальчишка в ортопедическом ботинке был в чем-то намечтанным слепым шахматистом ее жизни. И ей надо успеть, пока дуры-девчонки выклевывают себе красивых безмозглых мачо. Этот мальчик ее. И пусть уйдут все с дороги!
Нужна была стратегия. И Дита рисовала план, сидя в общаге университета, первая койка у входа. На ногах всегда лежал тулупчик от сквозняка. За все пять лет учебы и годов аспирантуры улучшить место ей, отличнице, так ни разу и не удалось. В любой комнате ей фатально доставалась или дверь, или труба, или выщерблинка в полу, в которую западала ножка кровати. Она жила на стипендию какого-то банка, иногда все та же дальняя родственница, одинокая рабочая на нефтяных просторах Тюмени, по унизительной просьбе матери, присылала ей рублей двести-триста, а иногда посылочку с консервами. Если удавалось получить посылку без свидетелей, Дита носила банки с печенью трески или там еще какой деликатес на автобусную остановку и продавала гостинец ловко, за хорошую, хотя и ниже магазинной, цену. Но это было редко. Посылки услеживались. Народ требовал пира. Сжирали гостинец в один присест, и Дита, мечтательно глядя на все это, гадала по «Молоту ведьм», кому бы она что сделала из жрущей братии. Кого колесовала бы, кого сожгла, кому выколола зенки, а кого – прямо на кол. Хотя на самом деле ей нравились грешники, а особенно грешницы, даже жующие чужой хлеб.
Все люди – дерьмо. Все! Ей нравится пользоваться в кругу своих самым что ни на есть отборным матом. Она как никто вяжет непотребные слова с особым шиком, слышал бы ты, мой слепоглухонемой мальчик, шахматист-древник. Воспоминание о нем придает словесной грязи особый смак. В нее хочется влезть целиком. Влезть и наслаждаться. Она распинает всех и вся, потому что так им, сволочам, и надо за все, за все – за мать-идиотку, неумеху, за латиниста, за неудобную койку, за все сразу, что было и есть.
Она договаривается до того, что они – гости – начинают уходить. Что за хабалка, прямо брызжет слюной. На уходящих она особенно зла. Говорят, брань на вороту не виснет. Еще как виснет! Вы же сами пришли на дармовщинку, ну, так примите мой ответ… И она говорит неумным, что они кретины, неказистым – что они уроды. Она раскрывает тайные тайны и коварные замыслы. «Сволочь! – кричат ей. – Какая же ты сволочь!» Она остается одна с грязной посудой в темной комнате, как в яме.
Ей уже нехорошо. Она сама себе противна. Сколько раз уже так было – люди бежали от ее грязного языка. Но ничего. Придут другие. Их много, человеков, которых она при случае прикормит, а потом скажет все, что о них думает. Это ее кайф. Но случается, что приходят те же самые. «Опять будешь материться?» – спрашивают ее. «Буду», – отвечает. «Ну и хрен с тобой. Давай за это выпьем».