– Спасай, Вовик, спасай! – шепчет Дита. – Просто умираю, как хочу.
И это был тот самый случай, когда она говорила почти всю правду.
– Не надо, Эдита Николаевна! Я не умею. – Она даже не расслышала, что он назвал ее по имени и отчеству, а они уже давно перешли на «ты». Ее рука искала бугорок в его джинсах, но его не было. Она копошилась в молнии так бездарно, что пришлось попросить помочь, и тут она увидела его глаза. Они были влажные, и в них плескались сразу два чувства. Левый глаз ее жалел, правый – ненавидел.
– Не дрейфь, – бодро-фальшиво сказала Дита. – В первый раз так и бывает.
Но он встал и пошел к двери.
– Но я тебе говорю, что получится, – держала его Дита.
– А я не хочу, – как отрезает Вовка. – Не хочу-у! – И это «у-у» – сразу по морде и в сплетение.
Ее трясло так, что она не могла попасть руками в рукава халата. Она ненавидела мальчишку так, что если б он не ушел сразу, она бы убила его сейчас… Ну, хотя бы этим ножом-открывалкой, хоть чем, разбила бы окно и куском стекла резанула по шее.
Она не того боялась, что он расскажет всем. Кто будет говорить о собственном крахе? Надо успокоиться. В сущности ничего не случилось, кроме двух по-разному смотрящих глаз и этого мерзкого «не хочу». Она умела брать себя в руки, еще не вечер, еще не смерть.
Но последняя как раз и объявилась.
На следующий день Вовка утонул. Всем было непонятно, с чего его понесло на речку в сентябрьский холод, у них же не черноморский берег, но вот пошел сдуру. Камешками на берегу выложил: «Противно и мерзко». Слова успела заснять милиция на всякий случай, а когда прибежала Дита, камни уже все к чертовой матери посдвигали. Каменные слова к гибели Вовки пристегивать не стали, это он написал про погоду, замерз и написал, с чего бы другого ему было противно? Залюбленное родительское дитя, лучший студент, на трех языках шпарит, как на своем. Все его уважали – культурный не напоказ, а по душе – добряк, всегда даст в долг и накормить может в «Маке», уже не в долг, а так. От щедрости дружил с Дитой-уродиной, потому что та умная. Однажды сказал: «Мне с ней интересно и в ней много боли и ненависти. Интересно, что победит?»
Когда ей в милиции показали снимок сложенных камушков, Дита поняла все сразу. «Ах ты, сволочь, – подумала она о вчерашнем друге, – мало того, что оказался слабаком, так еще и «надпись написал». Ее беспокоило, не оставил ли он еще каких записок, не описал ли «их эпизодий» – так она сама себе назвала попытку совращения, поэтому решила, что лучшее спасение – это близкая к «эпизодию» правда.