– Вы подождите здесь, Николай Павлович, – сказал он, обращаясь к Строгову, – так велел Иван Александрович, там допрос идет, – и, открыв дверь, пропустил Чиковани. Миша шагнул в темноту, пошарив рукой по стене, нащупал дверь, открыл ее и вошел в небольшую комнату. На низком жестком диване, покрытом домотканным широким ковром, спускавшимся на чистый земляной пол, по-прежнему, как и час назад, по-восточному подогнув под себя ноги, сидел Чиверадзе. Немного в стороне, у коротконогого круглого столика с лежащими на нем бумагами, полевой сумкой и кувшином с водой, сидел на корточках седой человек лет пятидесяти в очень старой, но опрятной черкеске без газырей. Был он, видимо, высокого роста, не по возрасту стройный и подтянутый. Человек напряженно смотрел на Чиверадзе и даже не взглянул на Мишу.
Увидев Чиковани, Чиверадзе кивнул ему головой и спросил:
– Привез?
– Так точно, – вытянувшись, ответил Миша. Незнакомец, точно проснувшись, повернул голову и посмотрел на него.
Продолговатое, правильное лицо с широко расставленными глазами и небольшими, подбритыми усами было незнакомо Чиковани.
– Хорошо, подожди! – приказал Чиверадзе и, обернувшись к незнакомцу, видимо продолжая разговор, сказал:
– Все, что я услышал, говорит о том, что ты хочешь порвать со своим, не обижайся, грязным прошлым. Пора, давно пора! Но все это требует проверки. Нет, нет! – проговорил он быстро, увидев протестующее движение незнакомца. – Я верю. Хочу верить, – поправился он, – что ты сказал правду. Но всю ли?
– Я все сказал, – твердо ответил человек.
– Кое-что мы знали, кое о чем догадывались, и теперь мне надо обдумать все, что ты рассказал. У тебя двое детей?
– Две девочки, – ответил незнакомец. Говорил он по-русски почти без акцента.
– Тебе давно надо было прийти к нам. И не только ради себя, но и ради них. Пусть они вырастут, не упрекнув ни в чем своего отца. Но сейчас ты поедешь вот с ним, – Чиверадзе мотнул головой в сторону Чиковани, – в Сухум, и побудешь несколько дней у нас.
– Вы не верите мне, батоно? Я забыл свое прошлое и хочу, чтобы его забыли другие.
– Ты хочешь многого! Право на это нужно заслужить. Мало быть нейтральным. Ты был нашим врагом, врагом своего народа, дрался против нас, а когда тебя и таких как ты, разбили и выгнали из страны, – вернулся. И считаешь, что только за свою нейтральность достоин уважения и доверия?
Незнакомец слушал, опустив голову. Что он мог возразить? Все это было правдой. Последний бой против красных, в котором он участвовал, был здесь же, рядом, в Афоне. Он бежал. А когда все успокоилось, вернулся домой. Он трудился на своем участке земли, старался принимать участие в общественной жизни своего селения, думал, что с прошлым покончено. Но где-то его считали своим, притаившимся, и при расчетах включали в число готовых к действию. Периодически его навещали люди, известные ему по прежним годам. Иногда от имени этих людей к нему приходили неизвестные и, поговорив, уезжали. Он прекрасно понимал, что его прощупывают. Выгнать их, запретить им посещать его дом – на это не хватало мужества.