Целую неделю Прокушев размышлял то так, то эдак, взвешивая все «за» и «против». С одной стороны, жалко Настьку, хоть и неряха, руки об платье вытирает. А с другой стороны: через десять лет Настька вырастет, влюбится и уйдёт, и не обернётся. Будет звонить по телефону, поздравлять с днём рождения или с днём Советской Армии… И ради этого отказываться от личного счастья…
Через неделю Прокушев понял, что учесть и взвесить невозможно, потому что каждое обстоятельство имеет два прямо противоположных аспекта. Надо совершить решительный поступок, а потом уже взвешивать внутри определённо создавшейся ситуации.
Прокушев надел выходной бельгийский костюм, подъехал к мойке и попросил вызвать Раису Никаноровну.
— А она уволилась, — сказала начальница, та самая, с которой она ругалась.
— Почему? — не понял Прокушев.
— Замуж вышла. Ей муж не разрешил работать в таксопарке.
— Почему? — растерянно спросил Прокушев осевшим голосом.
— Потому что шофёра — мужчины, — сказала начальница и ушла.
После этого случая Прокушев в течение почти года не брал чаевые. Не из принципа и не из соображений высокой сознательности, а из равнодушия. Ему стало все — все равно. И обо всем он думал: «А какая разница?..»
Люська по собственной инициативе стала покупать ему пол-литра. Он выпивал, и равнодушие оседало из груди в живот, из живота в пятки, и тогда весь Прокушев становился — одно сплошное равнодушие. Он даже перестал раздеваться на ночь и спал в том же, в чем ходил весь день.
Люська вызвала из Ростова свою мамашу, чтобы жилось не так сиротливо. Прокушев прежде не переносил тёщу, она везде оставляла волосы — в расчёске, в борще.
Но теперь ему было все равно. Равнодушие, как паутина, налипло на стены, свисало с потолка, и надо было разводить его руками, чтобы как-то продвигаться по квартире сквозь паутину равнодушия.
В середине марта все растаяло, а потом подморозило и образовался гололёд. Машины неуправляемо крутились вокруг своей оси, и в парк каждый день приходили битые такси.
Прокушев возвращался из Домодедова и шёл с нормальной для шоссе скоростью — восемьдесят километров в час, как вдруг посреди дороги возникла тощая старуха в чёрном — вся чёрная и скукоженная, как обгорелая спичка. Она шла, задумавшись, будто брела по лесной лужайке и вспоминала что-то из своей молодости. Прокушев понял, что затормозить он не успевает и у него, как всегда, два варианта: один — прямо по старушке, другой — круто вправо. Прокушев вывернул руль вправо, под высокие колёса рейсового автобуса «Интурист». У «Интуриста» не было ни одного варианта и времени на обдумывание вариантов, и он ударил прямо в «Волгу» Прокушева салатного цвета с шашечками на боку. Прокушев упал грудью на руль. А старушка, ничего не заметив, перешла шоссе и двинулась дальше, сохраняя философскую рассеянность. Прокушев успел подумать, что из-за какой-то старухи, которую на том свете обыскались с фонарями, он так серьёзно разбил государственную машину и собственную грудь. И возненавидел старуху до того, что пересекло дыхание. Он потянул в себя воздух, но воздух не шёл. Прокушев снова попытался вдохнуть, но у него ничего не получалось, будто нос и рот плотно зажали ладонью. Он полетел не то вверх, не то вниз, а где-то в стороне осталась его жизнь с верной толстой Люськой, любимой неряхой Настькой, весенними грозами, иными городами…