– Храбрая женщина, – сказал он, глядя, как я, не поморщившись, заедаю водку оливкой. – Станцуем?
Я протянула ему руку, и мы вошли в круг. Бывшие одноклассницы томно извивались под музыку, Мусатов упорно отплясывал «Яблочко». Ребята больше болтали, сбившись в кучу.
Андрей Грибов был очень хорош. Он и раньше был всеобщим любимцем, но сейчас его мужской шарм был сильнее в сто раз. Не очень высокий, но какой-то удивительно ладный, статный, с зачесанными назад черными волосами и короткой стильной щетинкой на щеках, он глядел на меня бесстыдными, нежными глазами – до такой степени порочными, что это уже было за пределами человеческой морали и потому осуждению не подлежало. Весь в черном, в черной водолазке...
Следующей была когда-то очень модная песенка на испанском языке, что-то про «мучачу» и «амор». Латиноамериканская музыка мне нравилась. Помнится, в одном спектакле я плясала на сцене лихую самбу под похожую мелодию.
Быстро почувствовав, что я двигаюсь очень уверенно, Андрей вытянул меня в центр круга, резко развернул, наклонил назад, потом закрутил в своих руках, как волчок. Это было какое-то безумие – я выделывала такие коленца, которые позволяла себе изобразить только на сцене, играя знойную Пакиту.
Набежал еще народ – все стояли вокруг, хлопали в ладоши, раскрасневшийся Мусатов орал что-то подбадривающее. Мне уже все было нипочем – я танцевала, не отрывая глаз от страстного лица Грибова.
Под конец он так лихо и так ловко опрокинул меня назад через колено, что я чуть не встала на мостик, мои волосы коснулись пола. Все завизжали, Грибов рывком поднял меня и прижал к себе. Танец кончился.
Я подошла к столу выпить чего-нибудь освежающего – было очень жарко. За мной шли Грибов и Фогельсон. Три девицы – Ленка-толстая, Ленка-в-очках и бывшая Варшавская – вопили что-то неразборчивое, Мусатов требовал, чтобы я станцевала и с ним. Но я не могла говорить, а только отмахнулась от всех, жадно глотая апельсиновый сок.
Краем глаза я увидела в противоположном углу зала Шурочку – она стояла рядом с одной из своих бывших подружек. Та оживленно говорила ей что-то, но Шурочка не слушала – она смотрела на меня каким-то безумным, мрачным взглядом, от которого мне стало хорошо и страшно одновременно. Наверное, для нее было потрясением, что теперь в центре внимания была не она, а я – та самая безобразная толстая девочка, которой она когда-то милостиво предложила замазать веснушки ее французским кремом.
Грибов стоял рядом и медленно, мелкими глотками, словно иностранец, цедил сквозь зубы водку. И молчал. Под глазами у него лежали фиолетовые тени – наверное, напоминание о бессонных ночах, которые он провел с теми многочисленными особами, не устоявшими перед его мексиканским напором. Я вполне могла бы быть одной из них этой ночью, уже сейчас, но – какой смысл? Я никогда не теряла голову из-за мужчин. Плохо это или хорошо – не знаю. Внутри у меня все дрожало. Опять мне досталось то, в чем я совсем не нуждалась, а единственное – единственное! – чего я хотела, снова уплыло из рук. «Надо пересмотреть свои взгляды, – сказал хмельной, спотыкающийся голос внутри меня. – И довольствоваться тем, что имеется в наличии».