– Товарищи, вниз! – крикнул кто-то. – Сейчас беглым лупцевать будет!
Немцы подключили вторую батарею, крупнее калибром. Ее снаряды прилетали реже и ложились с большим рассеиванием между церковью и разрушенной школой. На такой огонь наши обычно не отвечали: особенного вреда он не приносил. Пусть немец переводит боеприпасы.
Наблюдатели бежали к блиндажу. Заслышав свист, падали в старые воронки с черной торфяной водой. Поднимались отяжелевшие в промокших насквозь шинелях. Альфреду и без того было холодно, не хотелось разыгрывать из себя ваньку-встаньку. Он не ложился, а только приседал на корточки при разрывах.
В укрытие пришел последним. Большой блиндаж, сухой, со стоками для воды, обшитый досками, был, пожалуй, самым лучшим во всем Пулкове. Строили его специально для маршала, приезжавшего на этот участок фронта. Но маршал провел здесь не больше суток, и теперь блиндаж пустовал. Его берегли для важного начальства, как отдельный номер в гостинице, поддерживали порядок. Наблюдатели с колокольни прятались в нем во время обстрелов.
Отжимали мокрые шинели. Один из артиллеристов снял сапог и вылил из него воду. Лейтенант Ступникер попробовал стереть пилоткой грязь с лица, но только размазал. Долго рылся в карманах, потом, повернувшись к Альфреду, постучал в свой лоб костяшками пальцев.
– Нет, ты только подумай, что за голова у этого человека! Этот человек положил в грудной карман последний коробок спичек. Мало того, что он их намочил! Он-таки их еще и размял! Ермаков, что же ты ждешь, дай мне спичку!
Альфред закурил вместе с ним. Молчал, пытаясь по звуку разрывов определить калибр снарядов. Во всяком случае не меньше ста миллиметров, это точно. Но и такая чушка не пробьет, пожалуй, блиндаж.
– Ай, что ты слушаешь, – сказал Ступникер. – Слушать надо было там, а тут можно не слушать… И скажи мне, пожалуйста, почему ты ходишь пешком, когда все бегут? Или ты не знаешь, что снарядом может убить? Или ты думаешь, что будешь кому-то нужен, когда станешь мертвым?
– Нет, – ответил Альфред. – Я не думаю. Я просто знаю, что ухищрения не помогут… Чего, собственно, бояться? – грузно опустился он на дощатый пол. – Не все ли равно – будет твоя жизнь продолжаться тридцать, триста или три тысячи лет? Ведь ты живешь только в настоящее мгновение и, умирая, утрачиваешь только настоящий миг. Нельзя отнять ни нашего прошлого, потому что его уже нет, ни нашего будущего, потому что мы его еще не имеем и не знаем, каким оно будет.
– Кредо самоубийцы, – раздраженно произнес Ступникер. – Сам придумал?