– Чувствуете? – мрачно проговорил Певцов. – Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.
Иван Дмитриевич хмыкнул:
– Весна…
Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.
– Весна? Может быть. Но мне знаете кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, – Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, – каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией – чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как в Париже…
Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне. И всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.
Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир. Овал собственного пупа – вот арена его деятельности.
– Вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий? Тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.
– В самом деле, – Певцов опять заглотнул наживку, задумался.
В Кирочной улице, возле четырехэтажного здания, принадлежащего купцу Шухову, Иван Дмитриевич вылез из кареты.
– Вы здесь живете? – спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.
– Да, – кивнул Иван Дмитриевич.
Выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую – выяснять, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.
Через десять минут высокая брюнетка лет тридцати с небольшим вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и, когда он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.
– Мне нужны вы, мадам.
Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.
На стене висела фотография – портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией – две скрещенные сабли.
– В каких кампаниях участвовал ваш супруг? – вежливо осведомился Иван Дмитриевич,
– Ни в каких не участвовал.
– Отчего же сабли?
Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была понятней любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно-вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.