Многие работники Андерсен-Холла в последнее время твердили тоже самое. Говорили, что они предполагали нечто подобное. Однако единственным человеком, который обо всем знал, был директор Данн. Но он никому не доверил эту тайну. Так же как и Кэтрин.
В Прескотте все кипело от возмущения. Он внимательно смотрел на дрожащие на ветру листья деревьев, стараясь взять себя в руки. В последнее время ему очень трудно было справляться с раздражением и гневом, которые выплескивались наружу, неподвластные его воле. С юного возраста он сознавал, что чересчур вспыльчив, и постоянно боролся со своим недостатком. Даже подумал было, что одержал над ним окончательную победу. Но теперь вдруг обнаружилось, что противник и не собирался сдаваться, а, наоборот, стал еще сильнее.
С улицы доносились смех и радостные крики. Это были волшебные звуки безмятежного детства, в котором всегда царят радость и веселье. Прескотт подошел к окну и посмотрел в сторону сада. Дети играли в войну, прячась в густой траве. Когда-то давным-давно, когда он впервые попал в Андерсен-Холл, эта игра была его любимым времяпрепровождением. Она давала хорошую возможность проявить себя маленькому сердитому чудовищу, каким он тогда был. Здесь можно было вволю покричать, побегать и поучаствовать в драке. В этих играх он очень часто одерживал верх, и победы воодушевляли его на новые подвиги.
Он вспоминал, что Кэт не очень много играла. Она была слишком робкой и застенчивой и боялась подвести своих боевых товарищей. Кэт с детства считала, что отвечает за всех и вся. Ее чувство ответственности всегда восхищало Прескотта.
Но Кэт нравилась ему не только из-за этого. Когда им было почти четырнадцать, он начал замечать, что, если он опаздывает в столовую, она стережет для него за столом местечко рядом с собой. Она обычно не говорила ему ни слова, однако место рядом с ней всегда пустовало. А кроме него, никто больше не опаздывал. Прескотта очень часто наказывали. Господи, да что там говорить: он рос настоящим озорником!
Когда Прескотт задумывал очередную шалость, именно Кэт удерживала его от опрометчивых поступков. А он очень часто испытывал ее терпение. Она снова и снова становилась мишенью для его самых дерзких выходок. Даже когда ей по логике следовало бы рассердиться на него, выражение ее лица было кротким и ангельским. Как будто она заранее прощала Прескотту все его многочисленные проделки. Бывало, она только грустно вздохнет и промолчит. Словно понимает, что его проказы – проявление натуры и Прескотт ничего не может с собой поделать.