Повторяю, это был смертельно опасный номер, и руководство советского цирка оставляло его в программе выступлений лишь для того, чтобы показать буржуям безграничные возможности советского человека. Я без разбега прыгал в высоту своего роста и делал это два раза, причем во второй раз — отталкиваясь от раскаленного чугуна. Страховки никакой не было. Каждый раз я рисковал жизнью. Каждый раз мог погибнуть или поджарившись на сковороде, или напоровшись на металлические колья. Закончив трюк, я, как ни в чем не бывало, снова надевал костюм факира и под рев и аплодисменты зала покидал сцену. Я каждый раз в прямом смысле слова возвращался с того света. Но люди именно на это и приходили смотреть.
Смешно сказать, но прыгать с места я научился в детдоме. Наши воспитатели всех провинившихся сажали на три часа в темный, узкий колодец, не очень глубокий, но душный и сырой. Сидеть там было обидно и неприятно. Вот я и начал тренироваться. Для «разбега» там было полтора шага, не больше. В результате, наказание превратилось для меня в развлечение. Я научился выпрыгивать из колодца и все три часа положенного мне «карцера» травил байки с пацанами в туалете. Когда воспитатель за мной приходил, я уже сидел в «карцере», как ни в чем ни бывало. Кстати, никто из детдомовских так и не научился выполнять этот трюк. У меня от природы была какая-то фантастическая, невероятная прыгучесть. Меня так и прозвали — Кузнечик. Я и подумать тогда не мог, что буду зарабатывать этим на жизнь! Но вернусь к главному.
Это были гастроли в Лондоне. Стоял промозглый сентябрь. Лондон, и так не радовавший никогда хорошей погодой, встретил нас моросящим серым дождем. У нашей труппы планировалось лишь одно дневное представление, вечером мы должны были улететь в Москву.
Мой номер, как всегда, прошел на ура. И, как всегда, зал кричал «Браво!» с легким разочарованием, что у меня и на этот раз все получилось. Я вернулся в гримерку. После своего трюка я всегда шел в гримерку и выпивал стопку коньяка. Я поздравлял себя с тем, что остался жив. Ведь каждый раз, выходя на сцену, я мысленно прощался с жизнью. Но славу и деньги я умел зарабатывать только так. Я был молод, силен, безрассуден. Я верил, что все обойдется, но это не избавляло меня от страха и легкого замирания сердца, когда я выходил на арену.
В тот раз в гримерке сидел Алексей Петрович, наш директор. Я удивился. Во время представлений он никогда не заходил к артистам, а крутился за занавесом, у выхода на сцену, а то и вовсе сидел в зрительном зале, в первом ряду.