Просыпался он медленно. Нехорошо просыпался, неправильно. Если так просыпаться, однажды можно просто не успеть, а кто не успел, тот, как известно, опоздал. Третьего не дано. Однако дело было даже не в том, что сон не желал отпускать Урванцева, а в том, что и Кирилл тоже просыпаться не хотел, и на тревожные вопли своего подсознания обращать внимания никак не желал, сердился даже, но тоже как-то так, не всерьез, а как бы нехотя, лениво, что ли. Во сне ему было хорошо, вот в чем дело. Так хорошо, как никогда еще не было и, вероятно – это он даже во сне понимал, – никогда не будет. Потому что таких синих глаз у настоящей, реальной женщины быть не может, и не может обычная женщина так смотреть – на него, Урванцева, смотреть! – и так улыбаться! Не бывает такого, но уж если случилось – хотя бы и во сне – то пропади все пропадом! Ради таких глаз и умереть было бы не жаль, а уж во сне остаться и подавно нестрашно. Да и зачем ему, Урванцеву, просыпаться? Куда возвращаться из страны грез? Так он думал во сне, если, конечно, во сне сохраняется способность к рациональному мышлению.
И все-таки – будь оно все неладно! – он проснулся, потому что если лезут в голову такие мысли, то это уже не сон. Но и явь оказалась под стать сну, только Урванцев не смог сразу решить, на какой сон эта явь была похожа, на хороший или на плохой? Кошмары ведь тоже разные бывают. И у каждого они свои, так что состояние покоя и тихого довольства, испытываемые им сейчас, когда нет сил двигаться и желания такого нет, вполне могли оказаться чем-то похуже дурного сна. Эта мысль, как и следовало ожидать, Кирилла встревожила, и он попытался вспомнить, куда его занесло на этот раз, когда и при каких обстоятельствах привелось ему заснуть, и что его, в конце концов, ожидает, когда и если он все-таки откроет глаза. Однако ничего путного из этой попытки не вышло. Урванцев – хоть убей – ничего такого не вспомнил, и вот это напугало его по-настоящему. Так напугало, что теперь он уже проснулся окончательно.
Впрочем, привычка – вторая натура, а в Урванцева боевые навыки и рефлексы были вбиты так, что давно уже стали им самим. Поэтому, проснувшись, он вроде бы продолжал «спать», искусно – да чего там! – мастерски имитируя здоровый сон здорового человека. Однако, как это случается в горах, когда один невеликого размера камешек порождает лавину, так и мысли Урванцева возникали не просто так и не уходили бесследно. Каждая следующая являлась – пусть и не всегда это было очевидно – порождением предыдущей, и сама, в свою очередь, давала жизнь другой. Слово «здоровый», каким-то образом сцепленное со словом «сон», заставило его прислушаться не только к тому, что происходило за завесой плотно сомкнутых век, но и к своему организму. И, хотя тело его не болело, что-то с ним, его здоровым, тренированным телом, было не так. Имелось здесь что-то отдаленно знакомое, и через мгновение Урванцев даже понял, что именно. Ощущения были похожи на анестезию, впрочем, не на настоящую анестезию, разумеется, и даже не столько на саму анестезию, сколько на то, как она «отходит», и вариантов тут быть могло много. И некоторые из этих вариантов не сулили Урванцеву при «пробуждении» ничего хорошего.