Епископ Бонифаций, всклокоченный и благоухающий, как питейная лавка, подплыл к Проэмперадору и обвиняюще поднял палец.
— Вы не разбудили меня, герцог, хоть я, смиренный, не раз говорил, что желаю узреть, как вразумляют забывших Создателя разбойников.
— К сожалению, Ваше Преосвященство, — невозмутимо сообщил Рокэ, — мы должны были передвигаться очень быстро и очень тихо. К тому же вы легли спать и, судя по тому, что я слышал, проходя мимо вашей палатки, спали весьма крепко.
— Это так, — кивнул Преосвященный, доставая походную флягу, — я спал и видел сны, а богоугодное воинство сражалось со злокозненными и нечестивыми. За вашу победу, герцог! Говорят, было шумно?
— Не очень. Ваше Преосвященство, если вы уже проснулись…
— Проснулся, — кивнул епископ, — как роза под лучами утреннего солнца и как жаворонок, лелеемый летним ветром.
— Тем лучше. У нас появились люди, нуждающиеся в исповеди и предсмертном утешении.
— Воистину все бренно! — Бонифаций бережно завинтил крышку и убрал флягу за голенище отнюдь не пастырского сапога. — Но погибшие за веру утешатся в пышном саду среди куп бледных роз, вкушая… Не важно, что именно, главное, утешатся. Кто ранен, герцог, я их знаю?
— Раненых довольно много и четверо, похоже, смертельно, но сначала вам предстоит исповедовать приговоренного к смерти.
— Вы меня не путайте, — возмутился епископ, — одно дело исповедовать отходящего брата моего в олларианстве, а другое — обращать язычников, которые упрутся, аки мулы, знаю я их. Да и поделом им, хотя куда я денусь. — Бонифаций со вздохом посмотрел на сапог, но преодолел искушение и гордо произнес: — Я готов нести свет и милосердие.
— Сначала милосердие, — поправил Алва, — свет потом. Вам придется исповедовать генерала Феншо.
— С ума сошли? — Густые брови епископа взлетели вверх. — То есть где ваше милосердие, герцог? За что?
— Рокэ, — бросился в бой молчавший до этого Вейзель. — Пора заканчивать с этой шуткой. Осел свое получил, но издеваться над таинством исповеди грешно.