— Леонид, я уже волновалась, где ты так долго?!
— Дела, Иночка, дела.
— Ох, не успеем порепетировать.
— Зачем репетировать. Стопку в зубы — и начнем.
Только тему дай.
В устремленных на него глубоководных, искушенных очах засверкали электрические разряды. Хороша, ничего не скажешь! Сколько раз собирался надкусить это полугнилое яблочко, да все не мог решить, надо ли?
Инесса увлекла его в захламленный закуток, где на низеньком столике все же нашлось место для кофейного прибора, тарелки с печеньем, придавленной газетами, и — початой бутылки водки "Столичная". Это уж его принцип: перед эфиром сто грамм беленькой — и больше ничего. Следом за ними в закуток протиснулась тетка-гримерша, наспех подправила ему лицо — кисточкой с чем-то подозрительно липким прошлась по щекам, по вискам. Шахов смеясь, уклонялся:
— Хватит, хватит, Машута, и так сойдет!
До эфира оставалось пять минут, и Леонид Иванович почувствовал приятное возбуждение. Ему нравилось на телевидении, в этом призрачном мирке сверкающих иллюзий и сказок, и нравились люди, которые здесь работали. Он не был здесь чужим. Журналисты — публика прожженная, наглая, бессмысленная, самоуверенная, оставляющая при долгом общении привкус изжоги, но необходимая, как необходим послеоперационный дренаж для слива гноя. Куда без них. Мастера словесной интриги, чародеи лжи, продающиеся за чечевичную похлебку, мутанты, почему-то мнящие себя суперинтеллектуалами, солью земли, с вечным бредом о своей неподкупности на устах, — без них общество закоснеет, задубеет. Бродильная муть в кипящем рыночном котле. С ними приходилось ладить, как с любой обслугой. Или давить, как вшей, — третьего не дано.
Шахов умел ладить. Держался с телевизионной братией покровительственно и одновременно как бы восхищенно, отдавая дань ее всепроникающей, как у древесного жучка, энергии. Он многому, честно говоря, у них научился. Особенно ему были по душе ведущие модных политических программ, важные, похожие на откормленных боровов, обученных человеческой речи.
Любую чушь они изрекали с таким видом, будто заново открывали мир, вбивая в размягченное сознание обывателя медные гвозди новых идеологических клише. Им крупно платили, и свои денежки они отрабатывали с лихвой. Единственное, как быстро уяснил Шахов, чего не терпело российское телевидение — это искренности и правды, которые иной раз по недосмотру начальства проникали на экран и оставляли после себя опустошения в виде закрытых программ и покалеченных журналистских судеб.
— Пора, Леонид, — позвала Инесса Ватутина, дождавшись, пока он сделает пару затяжек, забивая вкус "Столичной".