Гамовым овладел так хорошо мне знакомый приступ бешенства. Я встревожился, не сорвётся ли он раньше времени. Но он сдержался, только глаза его зловеще засверкали, и в голосе зазвенело железо.
— Вы совершенно правы, уважаемый председатель Совета Министров, за преступные действия надо нести суровую ответственность. И я уверен, что все виновные понесут её. Я долго подбирал слова, которые точнее всего характеризуют Мордасова. И остановился на самых объективных — предатель и изменник! — Гамов резко повысил голос, пересиливая поднявшийся в зале гул: — Да, предатель и изменник! Но не он один, а все те, кто его выдвигал и поддерживал. И тому доказательством документ, очутившийся в наших руках. — Он поднял вынутую из кармана бумагу. Все в зале, кроме нас пятерых, сидевших отдельно, — мы знали, о чём он будет говорить, — уставились на неё, как заворожённые. — Сейчас я оглашу его, но предупреждаю: моему чтению попытаются помешать скрытые предатели, также находящиеся в этом зале. Любую такую попытку со стороны любого человека буду расценивать как самообвинение, как признание в соучастии в измене и предательстве.
Он обводил зал злыми глазами. В зале каменело глухое молчание. Даже маршал не осмеливался подать громкую реплику.
— Продолжаю. Мордасов прилетел в распоряжение корпуса, чтобы отобрать у солдат тысячекратно заслуженные ими крохотные денежные награды. Для чего? Чтобы они усилили оборону родины, так он сказал. Ради усиления обороны родины он примирялся с тем, что боевой дух корпуса сильно падёт перед решающими битвами за вызволение. Он готов был пожертвовать нашим корпусом ради более высоких целей. Каковы же эти высокие цели? Вот они, в этой бумаге! Отобранные им деньги предназначались для раздачи высшим сановникам государства. Маршалу Комлину выделялось два миллиона калонов, главе правительства…
Маршал вскочил и заорал:
— Стража! Стража!
В зал проскользнул Морохов, ожидавший за дверью вызова.
— Полицию безопасности! — ревел маршал, грозно топорща седые усы и бешено вращая глазами. — В тюрьму молодчиков, всех в тюрьму!
— С полицией безопасности нет связи, — ответил Морохов. — Связь не удалось наладить.
— Как не удалось наладить? Я же дал указание, чтоб наладили! Как же не удалось, если я дал указание, чтоб удалось?! — бушевал маршал. — Вы получили моё указание? Отвечайте!
Даже у таких верных служак, как Морохов, временами отказывала дисциплина.
— Отвечаю. Получил очень ценное указание. Но ни один телефонный аппарат не отреагировал на ваше указание, маршал.
Маруцзян не отрывал колючих глаз от Гамова, спокойно стоявшего с бумагой в руке. Артур Маруцзян был слишком опытным политиком и достаточно умным человеком, чтобы понимать, что только сумасшедшие могут просто прийти на заседание правительства и бросить ему обвинение в измене. В грозном хладнокровии Гамова таилось нечто большее, чем дурной характер нескольких чересчур возомнивших о себе командиров. Уверен, что в мозгу Маруцзяна проносились тысячи тревожных картин — возмущение в армии, восстание народа… Но за окнами не слышалось ни криков толпы, ни грохота электроорудий, ни визга резонаторов. Обрыв связи с городом мог возникнуть в результате обычной аварии. Маруцзян всю свою жизнь отвечал на любой удар ещё более жестоким ударом. Гамова надо было любыми средствами заставить молчать. Маруцзян приказал начальнику стражи: