– Уйма!
Мой посох выплюнул шар огня. Затрещали, дымясь, курчавые волосы на голых людоедских спинах. Пробивая себе посохом дорогу, я добралась до Уймы и Филумены – оба оскаленные, лохматые, с налитыми кровью глазами, они казались братом и сестрой.
– Привет, маг дороги! – прохрипел Уйма, говоря на вдохе, как обычно. – Прости, у нас неубрано, учу короедов, жритраву!
Голова у него была разбита, и кровь текла по виску, заливая поросшую щетиной щеку. Он пошатывался, но держался уверенно.
Горящий шатер обрушился. В небо штопором взвились тучи искр. Сразу сделалось темнее, и я смогла оглядеть поле боя ночным зрением. Людоеды еще сражались, и в этой каше невозможно было понять, кто из них верен Уйме, а кто мятежник. Те, что разбежались при виде моего посоха, ушли недалеко и теперь снова сбились в плотную стаю, сверкали глазами, от них толчками исходила опасность.
– Откуда ты, маг дороги? – спросил Уйма.
– Случайно шла мимо…
– Случайно, – Уйма кивнул. – Что это у тебя?
За пояс моих штанов был заткнул меч по имени Швея. Без ножен, очень неудобно.
– Волшебный меч.
– Тоненький, – Уйма прищурился. – Топором перерубить – раз хрустнуть.
– Он не для сражения.
Филумена оглядывалась, раздувая ноздри. Враги перестраивались, совещались, и явно не ради мирных переговоров.
– Ступай, маг дороги, – распорядился Уйма. – Здесь дело племени, нечего тебе…
Я не успела даже возмутиться. Людоеды снова пошли на приступ, и камень, пущенный из пращи, просвистел рядом с моей головой.
– Мохощипы! – завизжала Филумена. – Листогрызы!
Наверное, эти оскорбления были совсем уж непристойными для островитян. Озверев, они обрушились на нас, как кипящая смола с высокой стены. Уйма кинулся в битву, и сразу трое отшатнулись перед его тесаком; Филумена прикрывала спину своему королю и мужу, ее топор размазался в воздухе, вращаясь как бешеный. Я раз за разом заставляла посох выплевывать молнии, но силы мои иссякали, и каждая следующая молния выходила бледнее предыдущей. По спине градом катился пот, казалось, прошло полчаса, не меньше, когда людоеды вдруг отступили, и Уйма, залитый кровью, остался потрясать тесаком посреди пустой вытоптанной площади.
Филумена тяжело дышала. Накидка слетела с нее, она стояла в кожаных штанах и меховой короткой маечке, и мускулы бугрились на голых тонких руках.
– Здорово деретесь, принцесса, – еле выговорила я онемевшим языком. Она покосилась на меня – и царственно, благосклонно кивнула.
На пристани хрипло затрубил рог.
– Короеды, – просипел Уйма. – Они уходят.
* * *
В эту ночь корабли островитян под черными и красными парусами, со звериными хвостами вместо флагов, покинули город. Запрета на людоедство больше не было. Если бы Уйма первым разрешил своим воинам вернуться к традициям предков – он сохранил бы и преумножил свою власть. Но Уйма, не помнивший Оберона, все-таки настаивал на том, что есть людей нехорошо. Это стоило ему трона и едва не стоило жизни.