– Заткнись! – вдруг рявкнул Фокин. – И без тебя на душе муторно! Сам-то! Сам-то до сих пор... промышляешь смертью!
Свиридов побледнел еще больше, но тем не менее твердо проговорил:
– Вот именно. Ты на моем фоне – ангел.
При слове «ангел» Фокин вздрогнул.
– Я до сих пор остаюсь киллером, а ты только случайно попал под людей, которые оказались изощреннее тебя и смогли использовать тот потенциал, который ты уже столько времени загоняешь под рясу.
Фокин опустил голову, словно слова Владимира придавили его непосильной тяжестью правды, в них заключавшейся.
– Я сам рассказал ей о себе, – тихо произнес он. – Сам. Просто Роман узнал меня и упомянул о «Капелле»... а дальше я уже пошел трепать языком. Ну... по пьянке и так далее. Ты знаешь. Разве я мог представить...
– Конечно, не мог, – откликнулся Владимир, прерывая Фокина, словно принимая от него эстафету страшной необходимости разряжать набрякшую гулкую тишину, зависшую в ушах и колотящуюся в барабанные перепонки. – Конечно, не мог. А мы стареем, братец Тук. Стареем. Еще несколько лет назад мы не были такими чувствительными.
– Угу...
– А вообще, – произнес Владимир, – я догадывался, кто убийца, еще раньше. И окончательно понял, увидев твою рану. Вот эту царапину на руке.
– А что... царапина?
– Просто я подумал, на что это ты мог так напороться, и пришел к выводу, что это... осколок керамического сливного бачка.
– Осколок бачка?
– Да, того самого бачка, где ты заложил взрывное устройство направленного действия.
Глава 10 «...И гореть тебе там вечно»
«Покойный» Иван Андреевич Кириллов, здоровый и свежий, хотя и довольно бледный от почти двухнедельного сидения в четырех стенах, ужинал.
Это был плотный, представительный мужчина с правильным, четкого и гармоничного рисунка лицом, которое можно было назвать даже красивым, если бы не маловыразительные миндалевидные глаза и не вялая линия расплывшегося подбородка. Хотя в целом он старался держать себя в форме и имел довольно спортивную подтянутую фигуру, еще не начавшую трещать по швам от чрезмерного жира.
Он ел медленно, с аппетитом, смакуя каждое блюдо и каждый кусочек, а перед ним сидела двадцатишестилетняя женщина с большими зелеными глазами, подернутыми дымкой, глазами, надменно полуприкрытыми вспухшими веками... бледная, холодная, с угрюмо залегшими тенями под глазами и двумя пятнами лихорадочного багрового румянца на щеках, и, заметно волнуясь, говорила ломающимся, звонким, словно играющим на самой высокой и трагической – на грани разрыва – раскатистой струне:
– Надо уезжать отсюда, Ваня. Я чувствую во рту привкус крови. Ты понимаешь, стоит мне закрыть глаза, и земля начинает дымиться под ногами, и как будто кто-то хохочет: «Нет-нет, это все так тебе не пройдет, Поля. Мы придем к тебе, и ты услышишь, как бьется сердце ангела...»