– Я готов.
– Анестезия, – коротко проговорил Шевцов, и в его руках оказался шприц.
Он уже поднес его к руке Кириллова, как тот вдруг придержал кисть хирурга и внятно произнес тому в лицо:
– Только без фокусов, Боря.
Шевцов сухо кивнул и вонзил иглу в локтевой сгиб Ивана Андреевича.
Стоящий рядом с ним Владимир Сергеевич бросил быстрый взгляд на Полину: она сидела, широко раскрыв подернутые зеленоватой влажной дымкой глаза, и неотрывно смотрела на лежащего в кресле Кириллова.
А с тем происходило что-то странное.
Ноздри его расширились, он судорожно втянул воздух, словно пытаясь уловить летучий запах смерти, которая только что вошла в его жилы через тонкую иглу анестезионного шприца. Потом брови его сломало слепое, будоражащее подозрение, он приподнялся с операционного кресла и бессмысленно посмотрел на Бориса Мироновича.
– Ах ты, сука, – пробормотал он и упал в кресло.
Полина схватила пистолет и, вскочив, прицелилась в Шевцова.
– Ты что... ты что ему ввел?
Лицо ее пылало, волосы разметались по щекам, а в голосе промелькнули первые истерические нотки, которые в сочетании с зажатым в ее тонких аристократических пальцах пистолетом звучали просто угрожающе.
Владимир Сергеевич протестующе поднял руки и медленно проговорил:
– Простите, леди... вероятно, тут какая-то ошибка...
– Ошибка? – звонко бросила та и, подскочив к Шевцову, ткнула пистолетом ему в лоб. – Ошибка? – Она посмотрела на слабо шевелящегося Кириллова, который остекленевшими глазами, разъехавшимися в разные стороны, как при сильном расходящемся косоглазии, бессмысленно таращился перед собой.
Вероятно, такой же не замутненный смыслом взгляд бывает у новорожденных.
– Такой взгляд бывает у новорожденных, – каким-то новым голосом произнес Владимир Сергеевич и пригладил седые бачки, – древние римляне называли это tabula rasa. Чистая доска, на которой можно писать все, что угодно. Все, что угодно.
В ту же секунду дверь распахнулась и вошел высоченный мужчина с «ТТ» в правой руке. Он тяжело дышал, словно перед этим пробежал вокруг клинического корпуса раз эдак восемнадцать, и был сильно бледен. Эта пепельно-серая бледность угрожающими пятнами проступила сквозь его смуглую кожу и в сочетании с лихорадочно горящими темными глазами выглядела по меньшей мере впечатляюще.
Едва прикрытая, инстинктивно-животная угроза была разлита во всех жестах и порывистых движениях этого человека.
Это был Афанасий Фокин.
При виде его Полина слабо вскрикнула, пистолет в ее руке дрогнул, и в ту же секунду ассистент Шевцова перехватил его и вырвал у молодой женщины. Потом швырнул на пол и произнес: