— Тебе какого парку, Данько? Лесного аль полевого? Вешня либо зимня? А может — древесно-стружечна, с можжевеловой колюкой? — Куда там отвечать! — Данька едва успел выплюнуть набившиеся в зубы березовые листья, как обжигающим игольчатым дождем жестоко хлестнуло по разогретым пяткам. А! Потык, сука! пощади! Ха-ха, сейчас! Пощажу пониже спины да наотмашь! — Снова бьет, фашист, по пяткам, да с оттяжкой, придерживая на коже мягкий дожигающий веничек… Не лежи комом, лежи россыпью — иначе спечешься, равно пирог с яйцами! — Да бес с тобой, Михайло: жги насквозь! Все равно спина уже пыхает изнутри пузырями, словно блин на сковороде, и в щеках игристо покалывает расходившаяся кровь… Дх, прижигает кожу на груди дотла раскалившийся ключ на цепочке, и самые дорогие члены организма только что не скрипят от жары, прижатые к пылающей лавке! Жги, жги, Михайло, — чтоб те черти так жигали на том свете! — Ха, черти тако-то не научены — по-нашему, по-русски… Да не прикрывайся ты ручонкой — ягодица не малина, не опадет! Больно, говоришь? На то и бьют, что больно! Потапушка, угости гостя кваском, а то разболтался совсем…
— Р-раз! — тут же жахнуло в голову мягкой пахучей волной, накрыло по плечам теплыми росплесками; мокрый похудевший медведь, отбросив в угол трехведерную шайку, грозно надвинулся к изголовью, перебрасывая в когтях кустистый веник в росяной испарине.
— Куда?! Лежать! — Тяжелой бестрепетной дланью взволновавшегося было Даньку придавили обратно к дымящейся лавке. — Ишь, вскочил как пузырь от дождя… Отдыхай, здоровьица набирай — зараз мы тебя в четыре руки постегаем (продольный удар веником по спине «с прикладом» ладони сверху). Потревоженное плечико залечим (еще один…)! На распаренные кости и мясо глаже льнет (серия звонких ударов внахлест по пояснице)! А как же: и в бане не без добрых людей. Вот и Потапушка у меня знатный костоправ, даром что самоучка!
— По… пощады… — Слабый стон Данилы задохнулся в веселой чехарде ударов, в шуршании листвяных, капельных, колючих ворохов. «О, ужасная смерть!» — подумал он, когда сверху нависла жуткая, перекошенная от старательного сосредоточения сил клыкастая медвежья пасть, сочащаяся слюной, — с завидной энергией зверь методично и часто лупил Даньку по плечам, то и дело неловко задевая веником по онемевшим от жара ушам. В ушах звенело громче, чем из гудящего жерла печурки, — вдруг хлопнула, вылетев наружу, тесная входная дверца, и столб холодного воздуха снаружи рванулся навстречу погибающему Даниле.
— Аида в реку! Быстр-р-ро! — заревел под потолком голос Потыка, и Данька помолодевшей птичкой спорхнул с лавки за порог, босыми ногами в нежную изумрудную траву — за плечами ни следа прежней боли и тошноты, только урчание поспешающего вослед медведя! Рывком, бурливым цветным потоком мелькнули деревья, деревянные перильца, белый куст у самой воды — и ах! распахнулась под ногами темно-зеленая переливчатая пропасть с солнечной рябью по волне, только бы успеть перегнуть тело головой вниз, в обожаемую сине-холодную свежесть… — Полевее сигай, мимо коряги! — истошно орет вослед Потык, но уже поздно: взрыв искристого холода сладко обнимает Данилу и на миг уводит прочь из этого и всякого мира… Но тут же морда фыркает в воде, и ноги взбалтывают под собой перетревоженную глубину — вверх! вверх! наружу к солнцу, к воздуху! Ух и холод… В голове светло и гулко — бездумным зверем поспешно карабкаешься наверх по раскисшей глине ступеней, а у входа уже медведь с веником наперевес… вдруг — что это?! Белым дымящимся комом пронеслось мимо, от порога к обрыву — да это ж Потык, сверкнув голой задницей, завертелся в лихом прыжке и упал вниз, за обрыв берега… хлоп! словно бомба рухнула в болото!