— Дело в другом. — Белун качнул гривой. — Просто осознать грех — уже недостаточно. Важно покаяться и исправить грех.
— Ну, давай я покаю, — кивнул я. — Это как делается?
— Не покаю, а покаюсь! — строго поправил бородатый бригадир. — Добрые дела нужны. Ступай к тому, кого обидел. Проси прощения. Исправь злоумысел.
— Кхех. — Я снова почесал репу. — Теперь уж поздно исправлять, дядя. Я ведь это… туда-сюда… Метанку заколдовал. Волшебным волоском нахимичил ее. Превратил в смоляную куколку для поимки Куруяда…
— Метанку? — удивился Белун. — Ту самую Метанку? Лихорадочную девку, что ли?
— В натуре, блин. Ее.
Белун нахмурился. Прошелся взад-вперед, пожевал бороду.
— Гм, — наконец молвил он. — Тяжелый случай. Еще прошелся, пожевал, похмурился. Изрек:
— Присядем.
Мы присели под гадским деревом в мокрую траву. Покумекав минуты три, Белун предложил следующую свежую идею:
— Надо ее… расколдовать.
— Угу, — хмыкнул я. — Заметано. А как?
— Вырвать из плена Кибалы. Спасти от лихомании.
— А как? — снова какнул я. — Как вырвать?
— Короче, слушай, паря. Есть старый дедовский способ. Но опасный.
— Давай, дядечка. Не томи душу.
— Обернешь ее любым пояском в три оборота. Три раза поцелуешь с любовью. Три раза назовешь любое женское имя. Понял?
— И че? — не понял я.
— И выручишь девку из полуденичества. Вернешь ее в человечество. Теперь понял?
Я надолго задумался. Вдруг — бац! Что-то противное, жесткое несильно, но мерзко ударило в плечо, отскочило в траву… Желудь! Железный черный желудь с желтыми крапинками ржавчины. Ух какой забавный… Похож на толстенький потемневший боевой патрон.
— Ну вот, дожили! — грустно сказал Белун. — Злыдни посыпались…
Ух ты! Я даже вздрогнул, когда желудь, полежав несколько секунд, внезапно задергался… Заелозил с противным хрустом, как личинка! И — хоп! — зарылся в землю, уже не видать его!
— Скоро прорастать будут, скоро… — вздохнул Белун.
Я ничего не ответил, но тоже вздохнул. Я думал. Злобные живые желуди сыпались с тихим шорохом, как сухой дождь. Один за другим, потрескивая, зарывались в траву, в землю. Особенно густо они валились с соседней падубы — светло-серой, заросшей рыжим колючим мохом: трава под этим деревом уже вся усеяна, будто гнилыми грушами, крупными личинками размером с электролампочку.
— Это знаешь чья падуба? — вдруг спросил Белун. — Друга твоего. Даньки Каширина.
— Ага, — кивнул я в легком замешательстве. — А… откуда ты знаешь?
— Чего ж тут не знать? — удивился Белун. Вы когда появились у нас… ну… в смысле… когда оттудова прилетели… я вас сразу заметил. Гляжу — что за невидаль у меня на делянке прорастает?! Обычно падубы в один ствол растут, а тут — раздвоенные какие-то, расстроенные, ветки во все стороны, и листья диковинные, пестроцветные… Ну, думаю, не иначе иноземцы к нам пожаловали. Со своими-то с грехами заморскими, забугорскими.