Это-то и есть моя заветная ежевечерняя цель.
Лучшая пора дня — это, без сомнения, ночь!
Наконец-то покончено с делами, обязанностями, отчетами, расчетами; с монологами и диалогами, договорами и выговорами; с субординацией и администрацией, с ритуальными улыбками, гримасами и фразами!
Ночи нет никакого дела до наших идей, планов и прогнозов. Ночь возвращает человека в его истинное состояние — в образ робкого гостя, с трепетом ступающего на порог неведомого будущего.
И не стоит упрямиться, цепляясь за убогие схемы дневных понятий! Гораздо лучше покориться воле ночи — и тогда она, быть может, расщедрится на нежданный подарок!
Первую треть ночи я обычно читаю.
Из спальни родителей никак не углядеть тонюсенькую полосочку света под моей дверью. Но на всякий случай, читая, я держу палец на кнопке выключателя, которую нажимаю при малейшем дверном скрипе. Эта предосторожность — моя традиционная дань папиным убеждениям. Тут уж ничего не поделаешь: всякое нарушение режима папа расценивает как личное оскорбление. Моя верная союзница — лампа на гофрированной ножке послушно гаснет, чтобы в нужный момент снова вспыхнуть и подтвердить с вежливым поклоном: «Рада услужить! С удовольствием посвечу еще!»
В ее светлом круге среди ночного безмолвия все выглядит нездешним и таинственным. Халат на спинке стула, скомканное покрывало на диване, упавший со столика журнал — все это представляется многозначительным и загадочным, словно декорация к чудесной постановке…
И вот книга уже в руках! Вот затертый томик фантастики — посланец из романтической страны юности, от которой когда-то было рукой подать до неизведанных миров и сногсшибательных открытий. Стоит взять его в руки — и тебе снова четырнадцать, под окном поджидает прозрачный шар-космолет, и разномастные инопланетяне приветливо помахивают щупальцами и хоботами из отдаленных галактик.
А вот и верная подружка Джен Эйр. Джен, Джен, а ведь это ты виновата в моих любовных неудачах! Да-да, не смей отпираться — ты, ты не подсказала мне вовремя своим тоненьким упрямым голоском нужные слова, не схватила меня за руку своей маленькой ручонкой и не подтолкнула в нужную дверь!
Или крохотный, ни дать ни взять фотография девять на двенадцать, сборник рассказов молодого автора — теперь, конечно, и фамилию не вспомнить, обложка-то оторвалась лет с десяток назад! А в мэтры, в большие писатели, видно, не вышел — нигде больше я ни одной его вещи не встречала, это точно, по слогу бы сразу узнала. И как только человек эти слова находил? Наткнешься на фразу, вроде пустяковую, почти случайную: «У старого рояля непривычный звук…» — и вдруг будто толчок в спину — ИМЕЮЩИЙ ГЛАЗА ДА УСЛЫШИТ! — так и швырнет тебя в другую жизнь, где ты — уже не ты, а, допустим, осветитель в провинциальном театре оперы и балета, чуть не последний из служащих, но юноша с воображением, пишущий стихи и, как водится, влюбленный в неприступную прима-балерину… Когда я дохожу до места, где герою снится, что за свои стихи он получил Нобелевскую премию и ее принесли прямо в осветительскую будку, то обязательно начинаю реветь. По-моему, от злости. На жизнь, в которой поэты работают осветителями, а прозаики, об этом невозмутимо повествующие, пропадают в безвестности.