Ее разрывали на две части чувство вины перед мужем, которому она была обязана здоровьем, и неожиданное непреодолимое отвращение к нему. Катя вызвала в памяти то время, когда им было хорошо вместе, когда она засыпала, прижимаясь к нему и чувствуя себя защищенной. Но воспоминания не помогли. «То время прошло, – сказал взрослый усталый голос. – Учись строить отношения по-новому».
Она заснула и не слышала, как дверь приоткрылась и человек, бесшумно зашедший в комнату, ловко обшарил карманы ее брюк и рубашки.
Утром, заходя в офис, она столкнулась в дверях с Шаньским. Тот посмотрел на нее невидящим взглядом, проговорил «прошу прощения, Сонечка» и поплелся к своему кабинету. Катя недоуменно посмотрела ему вслед, покачала головой. «Сонечка. Ну надо же. Что с ним случилось?»
Юрий Альбертович, зайдя к себе, упал на стул и обхватил голову руками.
– Что же делать, что же делать? – скороговоркой пробормотал он. – Нельзя же бездействовать!
Если бы Шаньскому год назад кто-то сказал, что он будет страдать из-за родного ребенка, Юрий Альбертович не поверил бы. Детей у него было несколько – Шаньский считал, что четверо, – но особого участия в их судьбе не принимал. Рождены они были разными женщинами и по разным причинам: одна хотела таким способом удержать красивого мужика, другую поджимал возраст, и она радовалась, найдя подходящего биологического отца, третья залетела по глупости и побоялась делать аборт… Совесть Юрия Альбертовича была совершенно спокойна: каждую подругу он честно предупреждал, что отцом себя не видит и никогда им не будет. Все, на что был готов Шаньский, – это помогать деньгами. И то в разумных пределах. В конце концов, дамы сами знали, на что шли. Он предупреждал!
Юрий Альбертович терпеть не мог жизнь с обязательствами. Он любил, чтобы его окружали заботой. А сам заботиться о других был не готов.
Три девочки и мальчик подрастали в разных районах города, и иногда Шаньский даже заезжал в гости, если мать ребенка просила его. Он считал, что делает одолжение, поскольку ему не доставляло удовольствия возиться с маленькими детьми или, что еще хуже, с подросшими. Они были некрасивыми, как гадкие утята. Они оскорбляли его эстетическое чувство.
Старшего, мальчика, Шаньский видел последний раз пять лет назад. Тогда это был невыразительный одиннадцатилетний ребенок, худой, неразговорчивый, с костлявыми локтями и коленками (единственное, что нравилось Юрию Альбертовичу в собственном отпрыске, – это прямой тонкий нос). С тех пор мать Никиты вышла замуж, и без того редкие поездки к ней Шаньского сошли на нет.