– Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.
Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.
Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.
– Бог не осудит. Вздернуть! - взмахнул Пугачев рукой.
– А-ай! - завопил помещик. - Разбойник! Злодей!
– Ба-атюшка, благодетель, заступник! - кричали крестьяне.
У Пугачева имелась подзорная труба.
Любил Емельян Иванович глянуть в нее - далеко видно.
Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бёрдской улицы устроили драку.
– Ах, паскудники, ах, лешие! - ругается Пугачев. Крикнул караульных: - Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!
То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.
– Что это у тебя, государь? - спросил Гришатка, показывая на трубу.
– Инструмент оптический, - ответил Пугачев. - "Прешпективная" труба называется.
– А чего в ней видно-то?
– Все, что пожелаешь, - сказал Пугачев. - Хоть край света, хоть завтрашний день.
– Да ну! - не сдержался Гришатка. - И Тоцкое?
– Можно и Тоцкое.
Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:
– Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.
– Так это же Тоцкое! - закричал Гришатка. - Дом управителя нашего штык-юнкера Хлыстова.
– Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, продолжает Емельян Иванович.
– Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!
– Вон деда старого вижу. С клюкой, с бородой в пол-аршина.
– Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!
Потянулся Гришатка к трубе:
– Дозволь, дозволь, государь, глянуть.
– Смотри, - произнес Пугачев.
Вцепился Гришатка в трубу, ну и, конечно, никакого Тоцкого не увидел. А просто выросла перед ним крыша соседнего дома, только так, словно бы кто ее передвинул к самому Гришаткину носу.
Понял Гришатка, что Пугачев пошутил. Однако виду не подал. Понравилась ему пугачевская выдумка про магическую силу трубы.
Через несколько дней он снова выпросил у Пугачева трубу, а потом еще и еще раз. Ляжет Гришатка на лавку, один конец трубы к глазу, второй в потолок. Лежит смотрит, и возникают перед мальчиком Тоцкое, и Оренбург, и Москва, и Питер, и весь белый свет. И раскрывается перед ним та самая синь-даль и жизнь-свобода, про которую рассказывал Емельян Иванович. Нет на земле ни бар, ни господ. Не слышно стона мужицкого. Не видно плача сиротского. Земля, и леса, и горы - все это не барское и не панское, все это работника-труженика. Эх, и жизнь: чудеса и сказка!