Она кончила есть. Я предложил прогуляться по лесу. Мы сделали несколько шагов под деревьями. Мест, куда мы могли бы спрятаться, хватало, но поверхность земли была неровной, усеянной камнями. Я поцеловал Марину. Ее губы, еще недавно прелестные, показались мне неловкими, неподвижными. Иногда она высвобождалась, терлась носом о мой пиджак. Ей не было нужно ничего, кроме какой-то неопределенной нежности. Все, что я мог бы сделать, было бы в ее глазах лишено смысла; все, что привязало бы ее ко мне, меня бы только оттолкнуло. Меня охватило что-то вроде бешенства. Я чувствовал себя как человек, который, будучи застигнутым рантьершей в момент воровства, убивает свою жертву, разрезает ее на куски и запихивает в чемодан. Если со мной подобное происшествие когда-нибудь случится, оно не застанет меня врасплох. Я теперь знал, что это такое – пусть в уменьшенном масштабе. Я сказал Марине:
– Мы могли бы заняться любовью?
– Как? Сейчас? Прямо здесь?
– А зачем ждать?
– Это для меня неожиданно. Я и не предполагала, что вы так захотите меня, что не сможете больше ждать.
– А зачем откладывать? Мы поедем в отель в Фонтенбло. Все свои просьбы вы выскажете по дороге.
Да, тоскливый вид был у этой девушки. До дверей отеля она не произнесла ни слова, но в тот момент, когда я выходил из машины, чтобы проложить ей дорогу в спальню, она робко попыталась меня переубедить:
– Почему бы не заняться этим завтра?
– Мы займемся этим и завтра, если пожелаете. В спальне она возобновила свои просьбы:
– Я знаю, что произойдет. Сейчас вы меня хотите, а потом не пожелаете больше видеть.
– Хорошо. Не будем больше об этом говорить.
– Но ведь вы сердитесь.
– Немного.
– Боже мой, что же делать?
– Раздеваться, вот и все.
Она начала расстегивать свои брючки в клетку. Сделала мне целую кучу наставлений. Можно было подумать, что я собирался вырезать аппендицит.
Страдать ей пришлось недолго. Довольно скоро я вновь оказался на ногах, у изголовья прооперированной.
– Ну что? Еще не проснулась?
Она должна была понять, что мне надо– заняться и другими визитами, но теперь она не спешила. Операция была закончена, и она с удовольствием растянула бы свое выздоровление, полное мелких забот и нежных знаков внимания. Она кокетничала со своим хирургом. Я завязал галстук: – Ну же, смелей. Подъем!
Я вернулся в Париж. Меня лихорадило. Голова Марины лежала на моей правой руке, вскоре затекшей. Я думал об Ирэн, которая никогда не опиралась на мою руку, когда я вел машину, никогда не просила, чтобы ее поцеловали, умела – и с каким достоинством! – в любых обстоятельствах не опускаться ниже своего ранга.