Дворник московской прокуратуры, или Полгода спустя – Афо-о-о-оня-а!!! – раздался с кухни завывающий и отчаянно дребезжащий насквозь пропитый голос. – Ты куда там сорвался? Пойдем еще по сто плеснем на жабры! Я ж тебе ишшо не в-в-в… дорассказал, как в сорок пятом под Берлином… в-в-в… танк голыми руками… товарищ Ж-ж-ж… Жуков, Григорий Константинч… тогда сказал… что гер-р-рой… бля…
Из-за невнятности дикции слово «герой» сильно смахивало на «геморрой».
Фокин глубоко вздохнул и широкими неверными шагами направился на кухню, где он с живущим в соседней комнате коммуналки стариком Егорычем (чьего имени никто не помнил, да и особо не стремился запомнить) третий час пил дурной, зеленоватый, отвратительно пахнущий самогон.
Также наличествовали другие соседи – испитая баба блядского поведения, которую все звали просто Маней, и ее то ли сынок, то ли сожитель, коротко бритый тинейджер с потасканной харей и отсутствием двух передних зубов в верхней челюсти.
Эти два часа протекли в истерическом, недобром веселье. Хихиканью пьяной бабы и хмыканью ее сынка (вариант – сожителя) аккомпанировало ни на секунду не замолкавшее пьяное бормотание старика Егорыча, повествующего собутыльникам едва ли не о том, как в юности он храбро вывел полки на Куликово поле и сразил там злобного татарского хана Фиделя Кастро-оглы. -…Афо-о-о-оня!!
– Что орешь, старый хрен? – устало выговорил Афанасий, входя в кухню и присаживаясь на колченогий табурет. – Слышу я все.
В сортире глухо забормотал страдающий энурезом сливной бачок, в его заунывную жалобу вплелись характерные звуки, кои издает перенасытившийся алкоголем организм и теперь судорожно извергающий все, что ни содержалось в желудке, – а старичок Егорыч громыхнул сухоньким кулачком по столу и прогрохотал:
– Ех-х-х-х!!! Не та м-м-молодеш-шь уже п-пошла… не та!!!
Фокин поднял на Егорыча налившиеся кровью глаза и выговорил:
– Это тот… бритый который… блюет?
– А я о чем? Разъедал тут плешь, понимашь: дескать, в-выпью все, что ни есть, а сам – на втором литре… сломалс-с-си!
Баба, привалившаяся в углу к стене, подняла на Афанасия лицо, в котором не осталось ни капли осмысленности и, запинаясь и икая, выговорила:
– И-и-их… Саню мояво… напоили… сгубили… ты, старый хрыч… н-на…
– Заткнись, блядь!!! – вдруг рявкнул Фокин так страшно, что невольно испугался сам.
Баба вздрогнула, подалась вперед, а потом начала заваливаться на бок, на пол.
– Нажралась, тварь, – грустно констатировал Афанасий и, взяв брезгливо недопитый стакан самогона, махнул его одним коротким движением. – Да и я тут с вами… гнию… скоты…