Миновав темные сени, они оказались в большой и единственной комнате, обилием меблировки, в общем, не страдавшей: огромный покоробившийся шифоньер из прессованной фанеры, шкафчик, наподобие кухонного, постель, стол, парочка стульев. Справа, за лишенным двери проемом, располагалась крохотная кухонька с большой русской печью и мириадами мух.
Хозяин торопливо плюхнулся за стол, где стояли полупустая поллитровка, кусок газеты со ссохшимися солеными огурцами и буханкой хлеба, а также консервная банка, переполненная окурками. Налил себе в пластиковый стаканчик, выпил, поморщился и сообщил:
– Вот, стул свободный, если кто желает… А может, водки кому?
Новоприбывшие, мельком обозрев предлагаемое, дружно мотнули головами, причем Инга даже отодвинулась подальше от стула, словно опасалась, что ее силком усадят в чистой юбочке на это страшилище.
– Ну что, водку, значит, никто не будет? – непринужденно продолжал хозяин. – Хрен с вами, мне больше останется… Кто ж будет купец, Васька? – он присмотрелся. – Не-а, не молодой и, уж конечно, не деваха… Вот этот, – поднял он руку и ткнул пальцем в Дегтяренко. – У него портрет, как в старину на демонстрациях носили… – хозяин старательно надул щеки, задрал голову. – Купец, ага, точно…
Дегтяренко с достойным уважения бесстрастием произнес:
– Купец есть, когда есть товар…
– Золотые слова глаголите, господин товарищ! – хозяин поднял ладони и беззвучно поаплодировал.
Все пальцы на правой руке – и два на левой – у него были какие-то корявые, должно быть, сломанные когда-то и неправильно сросшиеся. Инга старательно смотрела в другую сторону, притворялась, что оглядывает комнату – как будто тут было нечто достойное внимания.
– Ну ладно, – сказал хозяин, с грохотом отодвигая ветхий стул и выпрямляясь. – Муравья баснями не кормят… Значит, желаете приобрести последние семейные реликвии, сбереженные в житейских бурях? Ох, грешное это дело – родительской памятью торговать…
– Ну, не родительской же, Сергеич, – с ухмылочкой сказал Смолин. – Дедовской, так оно точнее будет…
– Один хрен. Все равно фамильное, – сказал Сергеич, изображая на лице безмерную грусть. – И перешибить тот грех, что я беру на душу, можно только приличной деньгой…
– Деньги найдутся, – столь же бесстрастно сказал нефтяной королек. – Показывайте, если намерены заниматься делом…
– Да уж придется…
Сергеич распахнул дверцу шифоньера – тут же с жалобным скрипом повисшую на одной нижней петле, – опустился на корточки и долго возился, громыхая чем-то и шурша. В конце концов извлек мятую картонную коробку, прихватив ее снизу корявой ладонью, чтобы не развалилась, пронес к столу, шумно на него грохнул и, бормоча что-то, принялся извлекать содержимое: несколько наклеенных на твердое паспарту фотографий, две тусклых медали, какие-то бумажки… Наконец рядом со всем этим появилась увесистая бронзовая чернильница, судя по надписи, принадлежавшая некогда библиотеке Санкт-Петербургского охранного отделения. Сергеич раза два клацнул крышкой, поднимая ее и опуская, развел руками: