— К сожалению, знаю, этакие негодяи!
— Так, стало быть…
— Да говорю ж я вам, что я об этом и не думаю. А тот — ещё жив? Здесь он?
— Я уже сказал вам, что никого тут нет. И опять говорю вам — бросьте вы думать о здешних делах. Говорю вам, что…
— Я спрашиваю, он здесь, тот?
— Боже праведный! Говорите же путём. Неужели после всего случившегося вы всё ещё никак не можете уняться?
— Здесь он или нет?
— Полно вам, его здесь нет. Ведь чума-то, сын мой, чума! Кто же спокойно разгуливает в такие времена?
— Ох, если бы на свете была только чума… я насчёт себя говорю: я её перенёс и ничего не боюсь.
— Тем более! Тем более! Разве это не знамение? Когда избежишь такой штуки, мне кажется, надо благодарить небо и…
— Я и благодарю.
— И не ходить искать других бед, говорю я. Следуйте моему примеру.
— У вас она, если я не ошибаюсь, тоже была, синьор курато?
— Да ещё как была-то! Коварная она, проклятая… Я прямо-таки чудом уцелел… Стоит только взглянуть! Видите, как она меня отделала. Теперь мне, собственно, необходимо спокойствие, чтобы совсем поправиться. Да я уж было почувствовал себя немножко лучше… Но, ради самого неба, что вам-то здесь делать? Вернитесь-ка…
— Ну, что вы заладили — «вернитесь» да «вернитесь». Да уж если возвращаться, то лучше было бы и совсем не трогаться с места. Вы всё твердите: зачем да зачем вы пришли? Вот это мне нравится! Я ведь пришёл к себе домой.
— Дом ваш…
— Скажите, много тут померло народу?
— Э! — воскликнул дон Абондио и, начав с Перпетуи, дал длинный перечень лиц и целых семей. Ренцо, конечно, ожидал найти нечто подобное, но, услышав так много знакомых имён — друзей, родных, был очень огорчён и стоял с низко опущенной головой, то и дело восклицая:
— Бедняга! Бедняжка! Бедные!
— Вот видите! — продолжал дон Абондио. — И это ещё не все. Если те, кто на этот раз уцелел, не образумятся и не выбросят из головы всякую дурь, не иначе как быть светопреставлению.
— Не беспокойтесь, я вовсе и не собираюсь оставаться здесь.
— Ах, хвала господу, что вы одумались! И, конечно, вы правильно делаете, что возвращаетесь в Бергамо.
— Это уж не ваша забота.
— Как? Уж не собираетесь ли вы выкинуть какую-нибудь штуку почище той?
— Говорю вам, не ваша это забота. Это моё дело. Я уж не младенец, сам сумею сообразить что к чему. Во всяком случае, надеюсь, вы никому не скажете, что видели меня. Ведь вы — пастырь; а я — один из вашей паствы, и вы не захотите предать меня.
— Понятно, — сказал, сердито вздохнув, дон Абондио, — всё ясно. Вы хотите погубить себя, а заодно и меня. Мало вам того, что вы претерпели. Мало вам того, что и я-то натерпелся. Понятно, всё понятно.