— Да, разумеется.
— Тогда совершенно неважно, что весь набор символов сосредоточился вокруг моей персоны. Я все прекрасно пойму.
— Перенесение, как у Фрейда? — спросил он.
— Да, — сказала я, подумав, что большего все равно пока не могла бы ему сказать. Немного приободрившись, он резко повернулся и зашагал домой.
Я не спеша подошла к верфи и стояла там до тех пор, пока не увидела, как в окне за рекой загорелся свет. В освещенном квадрате выросла тень, и я поняла, что Малькольм смотрит в окно, опершись о подоконник. К счастью, на мне был черный макинтош с капюшоном. Я подождала еще немного, пока, наскучив своим бдением, он не задернет шторы. На короткой, хорошо освещенной улочке я была бы ему хорошо видна, а мне не хотелось, чтобы он знал, что я дожидалась на верфи его возвращения. Но терпение у него оказалось неиссякаемым, и в конце концов я сдалась. Я пошла домой и снова оказалась в теплом, благоуханном покое, где я жила и двигалась, и вела существование. Тогда и только тогда до меня дошло, что Малькольм ждал, когда вспыхнет свет в моем огромном окне.
Хотела бы я знать, какие мысли смятенным вихрем проносятся у него в голове. Что это был именно вихрь, я не сомневалась. Его поведение убедило меня в том, что этот человек не имеет абсолютно никакого общения с женщинами, за исключением своих пациенток, хотя, несмотря на угрюмое, словно высеченное из гранита лицо, он не был лишен привлекательности. Наоборот, присущий этому человеку своеобразный динамизм обладал для многих женщин мощной притягательной силой. Однако его поведение было слишком грубым и отталкивающим, что совершенно исключало всякую возможность зарождения любовной связи. Я задумалась, не сочтет ли он едва завязавшиеся отношения со мной чем-то вроде «романа» и не вздумает ли пресечь его в корне. Я не сомневалась, что, взглянув на все под этим углом, он так и сделает. Я, как могла, постаралась придать нашей встрече дух психологического эксперимента, что и было на самом деле. Но ведь это была лишь половина правды. У меня не было никакой возможности поведать ему о другой половине, и он мог небезосновательно решить, что это именно «роман», и испугаться. Однако здесь я ничего не могла поделать. Он был всецело в руках Величайшей, как, впрочем, и я. Я лишь могла надеяться, что с ним все будет хорошо: он не позволит условностям связать себя по рукам и ногам, а последует за своим внутренним зовом и выйдет на прямой путь. В сущности, я «бросила ему вызов», сказав, что укажу путь, лишь бы он осмелился на него ступить, и одно это стало бы испытанием его мужества. Но он мог либо еще глубже забраться в свой панцирь, либо, в силу заурядной социальной тупости, мог вообще ничего не понять. Мне оставалось только ждать.