Rosa Canina (Григорьева) - страница 7

А видели ли Вы жену его друга, да, нет, конечно, не знаю, наверное, но Вы не видели его жены, да и никто ее не видел, ибо этот мощный ужасный старик держит сию молодку взаперти, за семью замками, в триседьмых покоях своего затерянного в степях Украйны замка, если это можно назвать замком, но если это нельзя назвать замком, то как же его, собственно, иначе и назвать? Назвать дом, улицу, точный адрес и придет конверт авиапочтой — позвать хозяйку. Имя ее, ступающей среди цветов, как то: пижма, нивяник, кошачья лапка — свято, пречисто, его я назвать не могу, но однако специально для Вас. Мария ее — кличут, быть может, родители или священник в святцах, сгоряча, под горилку, назвали. Ночью — не спят муж с женою в постели из лотоса, ванили и стангопеи. Ночью — в утомленных лепестках роз, гонгоры и целогины, на пенных волнах лотоса, ванили и стангопеи бдит Мария, Мазепа на ней. Когда последний, по выражению первой, чудно целует и странен блеск разлитых в хоромах очей, ты пантофельн свой новомодный стяни, говорит, сними с себя пояс, дорогой кардиган, да галифе расстегни до предельной возможности, обнажи свою rosa canina и войди по колено в меня и броди постепенно, пощупывая подошвой грунт; даю слово дочери Кочубея, отыщешь неоходимое живою рукой. Разоблачился Мазепа до крайних пределов Америки, Азии, Африки; слышно только, как с трех сторон, один за другим, отдаются удары мгновенно пробудившихся волн, тихо враждуешь ты, говорит, с прибрежными горами, лесами, лугами и несешь на них кассационную жалобу в черное адское море, в белую райскую высь, так заблести, может быть, полировочной ваксой сапожной и засияй шаг за шагом, все дальше и дальше в меня, Марию, илистое бутылочное дно, песчаный степной колодец".

Тиха украинская ночь, ни швеца, ни жнеца. Коллективные действа в степи, где святые угодники в норах блюдут диетическое питание, потребляя кузнечиков, даже те уже, увы, не стрекочут — всех извели на жаркое, или просто сырыми, быть может, проваренными в супе из хлеба и сухих злаков: мятлика, ежи, свинороя и овсяницы с лисохвостом. Мазепа в сопровождении толпы богатых иноземцев вступает в пределы фиктивного мира, ибо как иначе назвать мир, в пределах которого совершаются коллективные действа, бродят крепостные художники с думой в очах и кистью наперевес, готовые всякое мгновенье запечатлеть, унизить, разъять, ил идеологического пространства лижет реалистической грязью подошвы. На дюнах имени Дюшана грудой сложены запечатанные серебряные сосуды и черные известковые медали аскетов, или монеты, или просто лепешки с гравированными ножом надписями, да точно ли лепешки, быть может, все-таки монеты, или же медали, которые так забавно смотрятся рядом с серебряными сосудами, внутри которых налит, очевидно, какой-то напиток, не вино ли, жара, украинская летняя ночь, блещут звезды и так хочется пить, если даже не есть. Иностранцы интересуются: "А что это у вас за серебряные сосуды? Да какие же это такие черные известковые медали и к чему, да почем?" То святые вещи наших старцев, отвечают глупым иноверцам, тот серебряный сосуд полон святой мочи, коия является ближайшим божественным символом Духа всепроникаящего и жизни, изображаямой в искусстве, а та известковая медаль спрессована из подсохшего говна подобосравшихся святых, символизируящего жесткий крутой душный авангард, что касается тех завшивевших тряпок, то в них зашит ценный отчет — дневник пустынника, а на нем сушеный кузнечик отца Павла, а может быть, внук его. Сколько стоит, спрашивают, какая у вас цена, да бесценно все это, бесценно, отвечают им, и свет над седыми благородными головами льется, тихий розовый лунный свет родной пустыни в заросли мятлика, ежи, свинороя и овсяницы с лисохвостом, вдруг открывают варвары кожаный кошель с готическими животными и достают монеты заморские золотые серебряные и бросают монеты заморские на белый песок. Отец Павел, отец Павел, кричит, да куда же вы запропастились, тут гнида хранцузская скупить весь товар за бесценок хотит. Задули ветры ледяные с антарктической льдины, воссияла звезда Сатурн в созвездии Тельца, удушилась шарфом голубоватого цвета луна, зашевелилась дюна и воспрял из нее столетний старик с седыми бровями, хипповатыми волосами, гитлеровскими усами и седою пахнущей бензином бородою. Давай в долларовых купюрах за каждый предмет по тарифу, говорит, а за сушеного моего кузнечика, или, может быть, внука его, можно безналичкой по пластиковой карте циррус-маэстро. Да ты ебанулся, старик, отвечают, иди ты в песчаный дюшановский хуй после этого и дрочи сам в свои говенные сосуды. Как хотите, говорит, гости дорогие, а только я цены на свою молофью не спущу. Покрякали заморские купцы, а что делать? Соглашаться надо, пока совсем не отказался от сделки. Только хотели уже подскочить к нему с расспросами, какой тариф-то за медали, а какой за сосудики, как старик вдруг поглядел мимо них хрустальными своими глазами и прошел сквозь туземную толпу аки нож скрез масло. Подошел прямиком к Мазепе, чьи седые волосы простерлись над пустыней подобно небу и накрыли землю как матушка ладонью головку сына. Но не дошел — исчез старик. Оглядывается Мазепа, ощупывая попутным взглядом девок, что пришли с иностранцами, вон дылда без юбки с гантированной ручкой, вон черномазая девка с бюстом седьмого размера и впадинка между грудей, кажется, ведет в никуда, хотя постойте, куда же это? Вздрогнул Мазепа: на девичьей груди увидел он, как сквозь волшебное блюдечко, лицо старика-пустынника, как оно вдруг переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, как брезгующий поднадоевшей женою муж, вместо карих, запрыгали зеленые очи, как девки на блядках, губы засинели, подбородок задрожал, как трусливый хлопец, и заострился, как костыль, изо рта выбежал клык… Встряхнулся Мазепа — и исчезло видение. Смотрит: стоит старец на месте и на него глядит, своими в общем-то зелеными глазами. И не видно за его спиной ничего — словно съел своим худеньким телом все просторы Украйны старик. И говорит он: