Ночь. Черные четки сучат за окном. Наотмашь бьют по стеку. Сильный ветер. Двое людей стали одним. Один зверь о двух спинах? Как его зовут? Ночь. Ночь и ветер. Шквалом идет весна. Идет ураганом. Наваливается черным медведем. Восьминогий зверь стонет и кричит. Ему больно? Он испытывает то, чего никогда не испытывал раньше. Никогда и ни с кем. Он боится расчлениться. Он боится опять превратиться в двух людей. И больше никогда снова не стать единым целым.
Ты…
Ах!..
Ты…
Ах!..
Зачем ты… зачем…
Я… я… я…
Ха!..
Белые высверки сумасшедшего снега. Слепящая плеть фонаря. Ужас будущего. Слепота настоящего. Настоящего больше нет. Он нашел ее. Она нашла его. Они оба дикие и необузданные. Они рвутся друг к другу. Они ворвались друг в друга и разрушили друг друга; и в одну ночь создали друг друга заново.
Убей меня. И ты убей меня. Мы все равно друг друга воскресим.
Ты…
Ты!..
Да…
Я воскрешу тебя.
Ты воскресишь меня.
Мы убежим от всех. Нас никто не догонит.
Нас не догонят. Нас не догонят!
Я уберу всех с твоего пути, пока ты будешь бежать.
Вместе с тобой. Вместе с тобой. Только вместе с тобой.
Ха!..
* * *
…Он держал ее исхудалое, все исколотое, избитое, потасканное санитарами тело на руках. Он сидел с ней на руках на больничной койке, и все происходящее все больше казалось ему сном. Ему снился сон о его жизни. Так, все верно. Его сейчас пнут под зад, и он проснется.
Лия… Лиечка… Не умирай…
Архип держал на руках Лию Цхакая, как ребенка, и укачивал ее, как ребенка, и бормотал ей все ласковые слова, какие знал, как бормочут ребенку. Он понимал: она не выдержала, сломалась. Почему у нее все тело было в синяках? Он пробовал спросить об этом санитара Степана. Набросился на него с кулаками: скажи! Получил в зубы. Отлетел в угол палаты, к стене. «Сама себя исщипала, психбольная, а на нас показывает! Попробуй только Ангелине донеси! Убью!»
Лия не выдержала муки. Она пила, пила страдание полными бокалами, пила, как в Грузии из рогов пьют терпкое вино — и опьянилась им. И упала наземь. Свалилась. Выдохнула тяжело. И теперь уходит.
Она уходила, отлетала — на руках Архипа. Он сжимал ее плечи. Грел дыханием ее холодные пальцы, как греют на морозе возлюбленным и детям. Он бормотал:
Лия, Лия, Лиечка!.. Я с тобой!.. Не уходи…
Он не слышал, что мололи, кричали и шипели ему товарки Лии, ее соседки по палате. Не слышал матюгов санитаров. Не видел, как идет, цокая каблучками, к койке сестра, брезгливо держа в пальцах шприц иглой вверх. Не чувствовал, как его толкают в плечо: дай ее нам! Отпусти! Оставь! Положи на койку! Он чувствовал только, как она все больше затихает, не шевелится, как все больше холодеет ее становящееся смертно спокойным легкое, как у бабочки, тело.