Выстрел! Отдача.
Отдача в плечо.
Плечо болит от выстрела.
У того, кто упал на ночной улице передо мною, уже ничего не болит. Дернулся раз, другой. Затих. Придется сшить черный плащ, чтобы обмануть беднягу Нострадамуса.
И еще кое-кого обмануть.
Того, кто ищет меня.
А тебя разве ищут?!
Ищут, и еще как. Думаешь, нет?
* * *
Убили Люкса. Убили Железного Жеку. Убили Тука.
Убили Сашку Дегтя.
Когда убили Сашку Дегтя, половина тех скинхедов, что были завсегдатаями Бункера, свалили вон из Москвы — кто куда. По друзьям, по родным в разные города и веси. Липучка подался вообще за границу, в Варшаву, завербовался работать. Даллес рванул в Питер — у него в Питере были друганы брата-вора, он кинул на прощанье: «Лучше подучусь фраеров жирных грабить, чем ихние тачки в хлам колошматить. Я сам себе хочу тачку купить!» Паук исчез тихо, не афишируя отъезд; по слухам, он укатил в Сибирь, к новосибирским скинам. Куда сгинул Бес, никто не знал. Он вроде бы торчал в больнице; но он же был тогда на собрании перед Хрустальной ночью, был, все его видели, живьем; а потом он снова куда-то провалился; может, телку нашел, загулял? Та свалка в Бункере кончилась ничем. Никого в Фюреры не выбрали. Никого не убили и не побили. Так, потолклись, как мошкара в столбе света, и разбежались, плюя под ноги, матерясь. По дороге накупили пива, оттянулись. Зубр потерял подтяжки, шел, поддерживая пятнистые штаны руками. Ржал как конь: «Если меня щас убьют выстрелом из-за угла, я, блин, пацаны, такой счастливый буду, бля, мне щас море по колено».
Назавтра в Бункере поминали Сашку Дегтя, Люкса, Тука и Жеку. Набрали ящиками водки, палками — колбасу, принесли сетку лимонов, пили, пели, ели, орали и плакали, как дети, размазывая слезы по красным от водки лицам. Хайдер в Бункере больше не появлялся.
И этот, Уродец, не появлялся тоже.
И эта его слепая девка, чернушка, раскосая Дарья, тоже как провалилась.
* * *
— И что ты мне хочешь сказать хорошего, Ефим Елагин? — Она постаралась придать своему голосу максимум холодного равнодушия, подпустив для верности в тембр щепотку пряной игривости. — Соскучился? Прости, но я ни с кем, друг мой, больше одной ночи…
Извини, Ангелина. — Голос в трубке был тверд, на ощупь гораздо холоднее ее голоса. — Мне сейчас не до интима. Оставим это до другого… более спокойного… времени. Ты знаешь, почему я звоню тебе? И так поздно? Извини, что так поздно.
Да уж извиняю. Что стряслось?
Опять цепкой когтистой лапой сжало сердце.
Да ничего особенного. В меня стреляли. На улице. Только что.
Кто? Зачем?
Она с трудом подавила желание закричать.