И вот тут Ибрагимову стало страшно. Это надо было прекратить, немедленно!
Да, но это значит – пойти туда!
Он заплакал злыми слезами. Нутро свело, как сжало в железном кулаке. Ибрагимов выматерился – отпустило. А автомат он припас еще во время эвакуационного бардака…
– Иногда мой гуманизм отключается, – пробормотал он, передергивая затвор.
Когда дырка «схлопнулась», когда по перепонкам дало так, что из носа и ушей потекла кровь, Ибрагимов обвел взглядом помещение. Шефа не было. Вообще. Еще два трупа Кровавых Гэбистов растворялись на глазах. Остальные были мертвы. Просто мертвы.
Ибрагимов бросил автомат. Пятясь, выбрался из комнаты, а потом заорал и побежал куда глаза глядят из этого страшного здания, от этого жуткого места, только бы выбраться куда-нибудь, все равно куда.
– Господи! – выл он. – Господи-и-и!!! Что же делать-то? Куда же мне бежать? Госссподи-и-и!!!
– Да, блин, какой идиот тут строил? – снова выругался Николаич, тяжело дыша. В мостовой зиял здоровенный провал. – Понатыркали элиток где попало, а теперь все в говнища валится, блин!
Гоша опасливо заглянул в провал.
– Отойди, идиот! – рявкнул Николаич. – Огородку делай, тормоз! Нынче ж у них этот, Хеловин. Эти ж «мерсы» гребаные под утро из всяких борделей да жрален домой потянутся, да еще поддатые, и все туда хренакнутся.
– А может, пусть хренакнутся? – предложил Гоша.
– Может, у них дети нормальные будут, – буркнул Николаич. – Дело делай, заступник народный! Туда и «жигуленок» хренакнуться может, понял?
Провал обнесли оранжевыми конусами, желтый проблесковый маячок уютно помигивал на крыше большого эмчеэсовского фургона.
– А дальше не пойдет? – осведомился Гоша.
– А хрен знает, – отозвался Николаич. – Кофейку хочешь?
– Давай, – кивнул Гоша.
Николаич налил из термоса. На улице было холодно и тихо.
– Центр, – протянул Николаич. – Я вот на Остоженке родился, а теперь в хреново-бебенево живу. А тут эти-то, нынешние строители, они ж не знают ничего, не слушают, строят, лишь бы бабла сшибить. А тут земля всегда была неверная. Тут место нехорошее, нельзя тут строить.
– А что?
– А то, – отхлебнул из пластикового стакана Николаич, указывая головой в сторону не видного отсюда Кремля. – Говорят, пока Ильич в Мавзолее, Москве ни покоя, ни удачи не будет.
– Ты, Николаич, в какую сторону подался-то? – удивился Гоша. – Ты же всегда на демонстрации с красным флагом ходишь.
– Да не в том дело, парень, – вздохнул Николаич. – Не по-человечески с ним поступили. Он покоя хочет. Тут мне зять мой, а он парень у-у-умный, японский знает, по заграницам мотается, рассказывал, что там, – он снова кивнул, уже куда-то в сторону Дальнего Востока, – там они, значит, считают, что если покойник, так скажем, неупокоенный, то его обида, что ли, превращается в какую-нить дрянь, змею там, крысищу многохвостую. И начинает пакостить всем, кто ему покоя не дает. А тут весь город, понимаешь.