— Мне бы того человека-коня!
— На что он тебе? Разве на простом коне тебе скакать плохо?
— Стал бы я такого коня чудного неволить?! Дружил бы с ним…
— Дурак, Акимка, истинный дурак! С дедом Епишкой дружи, пока он не помер. Вот и весь сказ…Выпьем-ка лучше за нашего Фому, чтоб нашел он приют в чужой стороне, а душе своей прощения и отпущения грехов…
* * * * *
— Соседей не бойся, — сказала Ева, — они простые, но очень добрые. Герка с ними все время дерется почему-то. Тараканов тоже не бойся. Они все полуручные. Корм берут прямо из рук. Герка собирается отловить самых быстрых и договориться с турецким посольством об организации платного тотализатора.
Тараканов было много. Но когда Леха вошел в комнату, о тараканах сразу позабыл. Все четыре стены огромной — метров сорок квадратных — комнаты были расписаны. Расписаны портретами Евы. Роспись была сделана прямо по штукатурке. Техника росписи была великолепной. Каждая стена имела свой цвет, и на каждой стене была своя Ева. Каждый раз нагая.
Голубая Ева на голубой стене. Стояла спиною и смотрела через плечо, полу обернувшись. Женственная, мягкая, пластичная, вся из круглых и плавных линий…
Розовая Ева на розовой стене вполоборота стояла на коленях и расчесывала волосы. Вся в движении, лукаво закусив нижнюю губу, из-под челки смотрела прямо в глаза, и грудь, казалось, вот-вот заколышется дыханием.
Бордовая Ева лежала на животе, подперев подбородок кулачками, задрав пяточки своих ладных ножек, подмигивая как бы: «Ну, что?»
И Ева лиловая. Лежащая на боку, во всем блеске изгиба бедер. Потупившая взгляд. Усталая. Задумчивая.
— О Боже! — воскликнул Мухин. — Эт-то ты?
— Это Герочка, в первый месяц, когда мы поженились. За одну неделю делал одну стенку. Ничего получилось.
— Да не ничего, а просто великолепно, слов нет. — Мухин чуть не плакал.
— Ладно, садись тут вот, сейчас я чаю принесу.
Леша сел на какое-то странное подобие дивана прямо напротив Евы розовой. Ему очень хотелось разглядеть роспись повнимательнее, но он смущался. Ему было как-то неудобно пялиться на грудь и на голые бедра пусть не живой, нарисованной, но все же Евы. Женщины, которую он, как ему сейчас казалось, уже любил.
Ева расставила чашки, причем не простые, а из какого-то особенного фарфора, который Гера по случаю купил у одной бабки, старой петербурженки. Подоспел чай. Когда она наливала Мухе, он посмотрел на нее. И она улыбнулась.
Стали молча пить.
— Что же мы так сидим? Я музыку сейчас поставлю. — Ева вскочила и, порывшись в горке какого-то хлама, достала компакт-диск. — Герка до запоев хорошие заказы имел. А я музыку люблю. Это Брамс.