Это было в двадцатых числах марта восьмого класса. А на следующее утро, точнее, еще ночью, вспыхнула весна, и оконное стекло с восходом солнца словно обожгло меня пламенем, и я помню — поскольку не спал, как капли барабанили по подоконнику. У дверей школы сугробы, к третьему, что ли, уроку, превратились в большие лужи, в которых сияло солнце и небо, с кучкой пористой грязи посередине, и дворник убирал воду гремящей лопатой. От бессонной ночи у меня в тетради подкашивались буквы, я ронял голову на руки, учитель что-то говорил, солнце сияло. Ленька смотрел на меня с удивлением и беспокойством, я в ответ смущенно улыбался и отводил взгляд. Когда на перемене я умывался в туалете холодной водой и взглянул в зеркало над умывальником, мне почудилось, что глаза мои расплываются по лицу. Впрочем, к четвертому уроку я кое-как разошелся.
И был вечер, и было утро — день второй, и снова мы были в студии живописи и в бассейне, и Ленька опять нес мою сумку, которую я отдал ему с простодушной благодарностью и которую он взял у меня с какой-то особой заботой, сняв прямо с моего плеча. Я стойко, молча, пронзительно переживал свои чувства — не могу передать как. Это было, наверно, очень смешно — как, наверное, дружески, добродушно, похлопывая меня по плечу, издевались бы мои знакомые — или вообще, повели бы лечить к врачу, если бы я не похоронил мою тайну глубоко-глубоко в сердце. Это было смешно со стороны — и необыкновенно трагично для меня, поверьте… Восьмой класс кончился, меня увезли на дачу — и как я умирал все лето!!! Я спрятал любовь в своей мальчишеской груди-и как же у меня там болело, как горько я плакал по ночам, в своей просторной комнате на втором этаже, прижимая руки к нечастному глупому сердцу, накрывшись одеялом с головой! И в окно светила кошмарная луна, и убийственно кричали кузнечики.
Мне было только шестнадцать лет, я был еще мальчишка, почти ребенок. Я был, конечно, девственник — во всех смыслах. Я никогда особенно не дружил с девочками, не влюблялся — можно сказать, я совсем еще не знал, что это такое, и все это для меня было в первый раз. Да я и внешне был еще не совсем юноша — скорее, мальчишка. Помню высокое зеркало в моей комнате, в котором по утрам, прежде чем одеться, я подолгу рассматривал свое отражение во весь рост — обнаженный, при ярком солнечном свете, охваченный какими-то новыми, смутными, томительно — сладкими ощущениями. Вот я стою — длинноногий, высокий и гибкий, красиво сложенный мальчик. Тело окрашено нежно-золотистым загаром. Хрупкие прямые плечи, отросшие за лето густые, длинные льняные волосы и печальные серые глаза под темными ресницами. Я так и помню это зеркало, собственно потому, что, во-первых, каждое Божье утро старательно высматривал, не слишком ли мои глаза покраснели и распухли за ночь от слез. И еще потому, что там, в этом зеркале, я, как мне показалось, неожиданно для себя разглядел в своих чертах, еще по-мальчишески нежных, не оформившихся в мужские, какую-то неясную, тайную, дремлющую во мне женственность. Как видите, тут все было одно к одному. Мне приходили в голову странные, нелепые мысли, что вот, если бы я был девушкой, все вообще было бы гораздо проще — можно было бы не делать никакой тайны. Я мог бы запросто поделиться всем с друзьями, даже с родителями, и мне было бы намного легче. Но в нынешнем положении вещей об этом не могло быть и речи. Поэтому ничто мне помочь не могло, и мое мучение продолжалось.