Брожение, царившее в Париже, казалось небывалым. Каждый, похоже, старался перекричать гул набата. Как и в дни перед взятием Бастилии, на улицу высыпали все: рабочие, лавочники, буржуа с женами, детьми и прислугой, торговки. Все лавки, включая и булочные, были заперты. Людской поток устремлялся в Пале-Рояль, Манеж и, конечно же, Тюильри.
– И как эта толстая королевская фигура могла проскользнуть незамеченной! – кричала толстуха торговка в переднике, покрытом пятнами. – Ну, потаскуха со своим выкормышем еще могли как-то улизнуть! А толстый Луи?
– По-видимому, – ядовито заметила Изабелла, – эта дама себя толстой не считает.
– Это вина Лафайета! – отозвался кто-то из толпы.
– Разумеется, Лафайета… Кто же еще мог их выпустить?
– Я просто ненавижу этого щеголя! – взвизгнула молодая прачка. – Кто позволил этому красавчику так задирать нос?
– Да его пора вздернуть на фонарь!
– Он еще два года назад, когда пекаря, пекариху и пекаренка волокли в Париж, заслуживал веревки!
Я заметила, что толпа расступается, дает дорогу какой-то небольшой группе людей, во главе которой шел крупный высокий мужчина с бычьей головой, посаженной на широкие плечи. Локти торговок затолкали нас в толпу. Я, приподнявшись на цыпочках, через головы людей разглядывала этого человека, в наружности которого было что-то мне знакомое. Он приблизился… Я ясно разглядела испещренное оспинами лицо, глубоко сидящие маленькие светлые глаза… Жорж Жак Дантон! Тот самый взяточник, служивший и королю, и революции! Тот самый мастер уловок и еще больший любитель роскоши и звонкой монеты…
И перед этим человеком, нечистоплотным, но умным, смелым и напористым, толпа расступалась, радостно улюлюкала и свистела. Я не ощущала ни ненависти, ни презрения – никаких чувств, кроме любопытства.
– Новый Мирабо! Человек-гора!
– Да он же продается на каждом перекрестке!
– Ах, все равно! Он кажется таким милым.
– Когда он говорит, его слышно на другом берегу Сены!
– Поменьше таланта, побольше добродетели, слышишь, Дантон?
Шум, крик, радостный свист заглушили первые слова Дантона. Но его громкий голос, который потрясал, казалось, деревья, низкий тембр и вибрирующие модуляции, отдающиеся звоном в ушах, с небывалыми мощью и гневом обрушились на грязных интриганов, чьи происки помогли королю бежать, – Лафайета и аббата Сиейса, хотя я не понимала, при чем тут последний. Должно быть, Дантону заплатили за то, чтобы он его заклеймил.
– Хотя наши враги, – вещал он, потрясая руками и встряхивая львиной гривой, – поскольку их измена уже открыта, наполовину низвергнуты, не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности! По-видимому, нам, граждане, придется восполнить революцию… смести с дороги тех интриганов, которые хотели бы ее остановить… Я говорю о подлых попустителях, с чьего молчаливого согласия нынешней ночью покинули Париж король с Австриячкой, – я говорю о Лафайете, Сиейсе и мэре Байи, давно доказавших свою склонность к предательству! Они погрязли в склоках, они забыли, кто и зачем вознес их на высокие посты – и нам, граждане, придется заставить их вспомнить об этом.