За пять месяцев, миновавших после случая на Королевской площади, я полностью оправилась. Нельзя сказать, что я обо всем забыла, но, по крайней мере, сумела взять себя в руки и так часто внушала себе, что лучшая часть моей жизни – впереди, что полностью поверила в это. У меня даже появилась какая-то тяга к жизни, к счастью, к радости. Вот только любовь… Ее я больше не желала. Мне даже думать об этом было невыносимо.
Я тихо постучала в стенку кареты.
– Жак, вы, надеюсь, помните, что следует отвечать, если вас дома спросят, где я была? Помните, что только не здесь и не в Тюильри!
Кучер засопел под кожаным фартуком. Голос Жака прозвучал недовольно:
– Вы меня простите, ваше сиятельство, но неужто я так бестолков, что с первого раза запомнить не могу? У меня уже давно ответ готов.
– Ну и что же вы скажете? Где я была?
– Да хоть в Пале-Рояль…
Я подумала было, что это уж слишком, но в этот миг мне показалось, будто кто-то идет. Будто кто-то шлепал по лужам…
Этот кто-то был явно неуклюж. Я машинально нащупала у себя в сумочке тяжелый сверток с золотыми монетами.
Шаги приближались. Человек, видимо, споткнулся, и я услышала весьма грубую энергичную брань. Заранее чего-то опасаясь, я опустила на лицо густую серебристую вуаль.
– Черт, ну и погода! – послышался резкий голос и шорох отряхиваемой одежды.
Дверца кареты распахнулась, и крепкий мужчина в черном рединготе заглянул внутрь.
– Надеюсь, я попал по адресу, да?
Я не ответила. Мужчина влез в карету, тяжело упал рядом со мной на подушки, придавив мне плащ, и захлопнул дверь.
– Что ж это вы молчите?
Мне стало ясно, что извинений по поводу опоздания ждать будет напрасно, но я не спешила разговаривать с незнакомцем. Я молча потянула за шнур, и карета мягко тронулась с места. Мне казалось, что во время разговора лучше ездить по Парижу – так нас не смогут подслушать.
– Уж не собираетесь ли вы арестовать меня? – спросил он посмеиваясь. – Чересчур много таинственности.
Я упрямо молчала, не уверенная еще, что это именно тот, кого я ждала. В карете было темно, да и вуаль мешала его разглядеть. Правда, голос был тот самый – громкий, модулирующий, не способный, казалось, к шепоту.
– Как ваше имя? – спросила я наконец.
– Жорж Жак Дантон. Будто вы сами не знаете!
Я почти успокоилась, но полагала, что следует до конца проявлять осторожность.
– Прошу вас, придвиньтесь к окну, мне нужно разглядеть вас.
Он, ворча, исполнил просьбу. Я откинула занавеску. В тусклом свете уличных фонарей мне удалось увидеть и пораженное оспинами лицо, крупное, добродушное, и тяжелый подбородок, и маленькие светлые глаза. Это был он, тот самый Дантон, которого я видела однажды на трибуне Собрания, когда он в ноябре требовал отставки министров. Теперь я уже не сомневалась.