— Я не один, — словно извиняясь, говорит Шриттмейер. — Он нам не помешает.
— Это уже слишком, инспектор!
— Комиссар, если позволите.
— Тем более! Вторжение в частное владение?.. Я немедленно звоню адвокату!..
Шриттмейер смущен.
— О прошу вас… не надо лишних слов. Ордер подписан прокурором Конфедерации. Разве я рискнул бы нарушить закон?
Ордер в порядке. Ширвиндт убеждается в этом, прочитав документ от заголовка до подписи. Не заполнена только графа: «По подозрению или обвинению в…» Там стоит прочерк.
Войдя в кабинет, Ширвиндт бросает бумагу на письменный стол.
— Ищите!
— Сначала, если позволите, несколько вопросов.
Шриттмейер деликатно присаживается у стены, кладет котелок на колени. У него вид просителя, а не полицейской ищейки. «Черт бы побрал все эти фокусы! — думает Ширвиндт. — Когда взяли Минну?.. Неужели за передатчиком?..»
— Вы знали Роз? — спрашивает Шриттмейер. — Роз Марешаль.
— Она служила у меня.
— Долго?
— Это допрос?
— Я не веду протокола… Марешаль долго работала с вами?
— В «Геомонде»?
— Где же еще!
— Я не стану отвечать.
Шриттмейер огорченно вздыхает.
— Напрасно, господин Ширвиндт. Вы один из немногих, кто мог бы пролить свет на ее исчезновение.
— С чего вы взяли?
— Мне так кажется… Вам известны ее привычки, увлечения, черты характера?
— В какой-то мере — да.
— Вот видите! — Голос Шриттмейера все так же тих. — В ее студии в Давосе не нашлось ничего, что позволило бы нам выдвинуть обоснованную версию, в пансионе тоже… За исключением вот этого. Угодно взглянуть?
На ладони Шриттмейера лежит радиолампа. Ширвиндт, не сдержавшись, проглатывает слюну. К этому он не был готов. Как и почему лампа осталась в студии? Почему связной не нашел ее и не унес?
— Ну и что? — говорит он довольно спокойно.
— Ничего. Просто лампа.
Ширвиндт воинственно надвигается на комиссара.
— Лампа!.. Марешаль!.. Студия!.. Вы только что вышли из радиомагазина, господин Шриттмейер! Почем мне знать, не там ли вы ее прихватили? Уверен, что на прилавках магазина полным-полно подобного добра!
Шриттмейер держит лампу двумя пальцами. Огорчение, написанное на его лице, достигает наивысшей точки. Он буквально переполнен душевной болью за Ширвиндта, не понимающего самых простых вещей. Вальтер ждет, что комедия вот-вот кончится и будет то, что и должно быть: крик, угрозы, наручники, протокол…
— Вы не правы, — еще тише говорит Шриттмейер. — Это не совсем обычная лампа. Таких в продаже нет. Будь вы радистом, она сразу же показалась бы вам подозрительной. Но вы же не радист?
— Говорите прямо: что вам надо?
— Позвольте повесить котелок?