— Отложим тему до возвращения к себе.
Роз открывает сумочку и ищет губную помаду. Приблизив зеркальце к лицу, слегка подкрашивает рот и поднимает глаза только тогда, когда кто-то подошедший к столу говорит до странности знакомым голосом:
— Роз, дорогая, да оторвитесь же наконец и взгляните сюда…
— Жано! — вскрикивает Роз и роняет помаду.
Дюрок, улыбаясь во весь рот, смотрит на нее.
— Жано, — повторяет она. — Не может быть!.. О господи, откуда вы здесь взялись?
— С Луны, — отвечает он почти серьезно и садится. — Слава богу, наконец-то я нашел вас! Что это за бегство из Женевы, дорогая? И ваше письмо…
Роз задыхается от счастья. Это просто чудо — Жан в Давосе!
— Я сама себе не верю, — говорит она и покорно подставляет Дюроку губы, когда он наклоняется ее поцеловать.
3. Ноябрь, 1942. Париж, бульвар Осман, 24
Время меняет человека, но еще больше меняют его заботы. Жак-Анри, позевывая и вежливо прикрывая рот платком, бегло и невнимательно рассматривает полковника из организации Тодта, сидящего против него. Они не виделись с середины или конца июля, и за этот срок господин полковник похудел еще больше, странно усох, словно подточенный болезнью.
Впрочем, для человека, нажившего фатальные неприятности, полковник держится неплохо. Щеки его выбриты и мягко лоснятся от питательного крема; пуговицы на мундире начищены; рубашка только что из прачечной.
Если бы не траурные каемки под ногтями — о них полковник позабыл второпях, — то легко можно было бы поверить, что никакие заботы не волнуют представителя организации Тодта. Жак-Анри готов утверждать, что ни один мошенник, виденный им дотоле, не держался с таким достоинством и не выторговывал себе помилование так элегантно, как его собеседник. Тем не менее приговор вот-вот будет произнесен.
Жак-Анри прячет платок в нагрудный карман, расправляет концы, придавая им вид заячьего уха. Это занятие поглощает его целиком. По крайней мере, полковник должен быть уверен, что это так. Покончив с платком и полюбовавшись им, он говорит:
— Все, что вы рассказали, превосходно! Но почему вы обратились именно ко мне?
— Он ваш служащий!
— Только до четырех пополудни, после чего мой секретарь превращается в частное лицо.
— Я мог бы, конечно, обратиться в полицию… даже в гестапо…
Жак-Анри не без труда изображает живейший интерес и сочувствие.
— Разумная мысль! Почему бы вам ее не осуществить?
Полковник молчит, а Жак-Анри, выдержав паузу, повторяет вопрос:
— Так почему же?
Он не ждет откровенности и поэтому продолжает сам:
— Грязная история, полковник? Не так ли?
Плечи полковника привычно распрямляются. Подбородок выдвигается вперед, словно таран.