Хэллам еще раз хихикнул и вытянул палец, словно пытаясь дотронуться до моего носа.
— Вы его сначала достаньте. Нам бы, конечно, очень хотелось его заполучить. Он сейчас лучший специалист в мире по ферментам, но вы сначала доберитесь до него. — Он бросил еще один кусочек сахара в рот и сказал: — Нам бы он очень пригодился, очень.
Муха билась о стекло, пытаясь выбраться наружу; жужжание становилось все громче. Как только силы покидали ее, она сползала вниз, бешено молотя лапками воздух. Хэллам налил еще чая и нырнул в один из своих многочисленных шкафчиков. Он вытащил коробку из-под стирального порошка «Омо» и кипу туристских буклетов. Обложка буклета, лежавшего сверху, запечатлела людей, машущих руками из автобуса, автобус стоит около Альгамбры, на его боку написано: «Всего за тридцать одну гинею». Хэллам нашел ярко раскрашенную пачку и радостно хмыкнул.
— Сливочное печенье, — сказал он. Две печенины он положил из коробки на овальное блюдце. — По субботам я не завтракаю, — пояснил он. — Иногда иду в кафе «Эль Мокко» и съедаю порцию сосисок, но чаще всего обхожусь одной печениной.
— Спасибо, — сказал я и взял печенину.
— Правда, официантам там доверять нельзя, — сказал Хэллам.
— В каком смысле? — спросил я.
— Они жульничают со счетами, — сказал Хэллам. — На прошлой неделе я обнаружил в счете хлеб и масло. — Мокрым пальцем он собрал последние крошки печенья.
В прихожей женский голос говорил:
— Сколько раз тебе повторять — никакого велосипеда? — Я не расслышал, что ответил мужской голос, но женский продолжил: — Только на улице, мы для этого и платим налоги на строительство дорог.
Хэллам сказал:
— Я никогда не ем хлеба и масла.
Я, глотнув чая, кивнул, Хэллам открыл окно и выпустил муху. Потом сказал:
— И, что интереснее всего, он знает это. — Хэллам издал смешок, как бы подчеркивая иронию жизни и слабость человеческой натуры. — И он знает это, — повторил Хэллам и вдруг неожиданно спросил меня: — А вы случайно не сидите на моем Бартоке?
Он пересчитал пластинки, будто боялся, что я мог спрятать парочку под плащом, потом собрал чашки и поставил их рядом с раковиной.
Задрав рукав, Хэллам принялся разглядывать свои большие наручные часы. Произучав их несколько секунд, он осторожно расстегнул потрепанный кожаный ремешок. Стекло часов испещряли тысячи мелких и несколько крупных царапин. Зеленые стрелки застыли на девяти пятнадцати, Хэллам поднес часы к уху.
— Сейчас двадцать минут двенадцатого, — сказал я.
Он шикнул на меня и закатил глаза, демонстрируя, с каким тщанием он прислушивается к своим молчащим часам.