— Прекрасная, добрая! Мне пора уходить.
Она заламывала руки, восклицала: — Нет! — сознавая, что им не миновать расставания, как путнику перекрёстка.
Приехала Мишори, обеспокоенно глядевшая по сторонам, наедине передала госпоже: дом в третий раз посетил сосед, от которого долго не удавалось отделаться — так его разобрало любопытство, где может быть молодая помещица. Скажи управительница, что она на поле, он, пожалуй, наведался бы сюда.
Ночью Акеми лихорадочно-растравленно покрывала тело юноши поцелуями, лишь под утро позволив ему провалиться в сон. Когда Джалед открыл глаза, она голая стояла в дверном проёме, спиной к только что взошедшему солнцу. Лучи, проходя меж её ног, полого били в пол. Вверху просвета, там, где сходились ляжки, были чётко обрисованы два обращённых вниз маленьких выступа губ. Повинуясь возникшей тяге, юноша скользнул к Акеми и лёг навзничь так, что его голова оказалась между её ступнями. Она мягко присела ему на лицо и стала ёрзать, охватывая расселинкой его нос, нажимая на обильно увлажнённый язык, лижущий её лакомое. С каждым движением влюблённые пронзительнее ощущали их близость, задорно сопротивляясь спешке. Она прилегла на его живот, взяв ртом утолщённую вершинку столбика, посасывала её, играя с мигом, в который могла захлебнуться. Джалед впился губами в её гребешок — привстав, она развернулась, села на столбик и ударилась в галоп на месте.
Её не брала усталость в часы, когда неотвратимо приближалась разлука. Она поглаживала фаллос, нашёптывая наименования, какими его наградили разные народы: Встречающий Улыбку, Даритель Вздохов, Древко Судьбы, Стержень Судьбы… В конце она повторяла и повторяла слово из трёх букв, которое относят к орудию любви северяне-гипербореи.
Когда Джалед собрался шагнуть к выходу, она упала наземь, требуя, чтобы он оттаскал её за волосы. Быть может, это вызовет в ней злость и уменьшит страдание. Он осмелился не исполнить повеление. Они уговорились, что, как только смилостивится случай, Джалед появится поблизости от имения и даст о себе знать… Он уехал на полученной в подарок превосходной лошади, уводя с собой мулов с вьюками добра.
Перед возвращением в усадьбу Акеми застыла на пригорке, уйдя в себя, безутешно ловя призраки недавних восторгов. Наконец она стряхнула горькую задумчивость и взглянула на поле. Странно: ей показалось, она долго была далеко от него. Всюду, куда ни кинь взгляд, зелень уступала тоскливо серому цвету.
Она бросилась к своей ниве, срывала колосья, вылущивала зёрна — они оказывались совсем крошечными и сухими. Лишь теперь её будто осенило: после того ливня, когда она решила остаться в хижине, с неба не пролилось ни капли! Нужно было каждый день поднимать заслон в плотине: поить и поить жаждущее поле. Но тех, кому надлежало это делать, продали на невольничьем рынке. Управительница не напоминала о том, чтобы кем-то заменить их. Она слишком почитала право хозяйки на радости рая, немыслимого при соседстве посторонних. Может статься, сметливая Мишори не заслужила упрёка. Неведение иной раз стоит дороже благоразумия, которое доказывает это тем, что притворяется неведением. Тот, кто готов делить страсть с хлопотами о хлебном поле, никогда не возликует, утоляя голод. Не это ли было в сердце Акеми, когда она бросала сухие колосья в канаву, чьё дно отвердело и растрескалось?..