— Конецкий плывет…
— Чего он тут делает?
— Мозги в Арктике проветривает.
— Делать ему больше нечего. Навер
ное, мозоли на заднице отсидел…
В. Конецкий
Носит же нелегкая!
В. Конецкий
Мне странно и неприятно видеть из каюты корму, я привык видеть нос.
В. Конецкий
Последний из трех эпиграфов как-то успокаивает, возвращает нас к привычно романтическому взгляду на вещи, но второй и особенно первый — явно нуждаются в комментарии. Ситуация не без пикантности: автор десятков книг и сценариев, писатель, можно сказать, с мировой известностью, — лично стоя на капитанском мостике, ведет корабль. По Северному Морскому пути. И хотя смотрит он, как и полагается капитану, вперед, с романтикой тут сложно. Название у корабля непоэтичное: «Колымалес»; льды вокруг загажены отбросами, а из радиотелефона доносятся реплики, мною выше воспроизведенные. Вернее, воспроизведенные прежде всего самим Конецким. Тут интересен сам факт такой записи о себе. К характеру Конецкого и к тональности его прозы этот факт имеет не просто прямое, но, я бы сказал, принципиально важное отношение. Поэтому есть смысл повнимательнее вчитаться в это место, и особо — в мелодию мотивировок:
«…Мои впечатления отравляла немного литературная известность. Психологически я не люблю обращать на себя общественное внимание. А без этого в коммунальной квартире, то есть на Арктической трассе СМП, мне уже не обойтись. Все здесь друг про друга знают. В инкогнито не сыграешь. Из радиотелефона доносится: „На „Колымалесе“ Конецкий плывет…“ — далее цитируется радиоперекличка, которая завершается так: „Конецкий застрял!“ „Конецкий пилотку надел!“ — под некоторым колпаком я тут сижу, стеклянным. Никуда не денешься… факт, что с этой фамилией делается работать в море труднее. И все-таки свой я здесь, и потому хорошо мне здесь, несмотря на все тягости…»
Свой я здесь, — заметим эту мысль. А пока — об интонации. Никакой ведь саморекламы! Парадокс: другой автор выглядел бы в этих репликах, как в павлиньих перьях; да другой автор и не преминул бы извлечь из ситуации ореол скромного величия, и неловкости бы не заметил, — Конецкий же прет вроде бы напролом, как ни в чем не бывало, он знать ничего не хочет, и он прав — не потому, что ему «наплевать» на собственную известность (отнюдь не наплевать), а потому, что есть особый секрет в его интонации. Слова как бы играют встречным смыслом: смотрят «на нос», но оглядываются и «на корму». Поэтому Конецкий спокойно цитирует реплику своего читателя: «Всю, Викторыч, твою вульгарную книжку прочел — вот, значит, глупость так глупость!» и слова докторши в ответ на вопрос, чего ее понесло на флот: «Конецкого начиталась». Цитируется без всяких объяснений, с полной видимой невозмутимостью. Невозмутимость эту переоценивать не следует: болит у Конецкого сильно, кожа, как и полагается, с души содрана. Но есть, повторяю, некий контрапункт внутренней музыки в его прозе, который позволяет ему играть именно в невозмутимость.