Отец Серафим отшатнулся, словно от удара.
— Вы это серьезно? — казалось, он не верил собственным ушам. — Вы предлагаете мне прочесть над покойником кадиш? Мне, христианину? Священнику? Господи, как могло вам в голову прийти такое кощунство?
— Почему же кощунство? Отец Серафим, из всех нас вы единственный, кто знает текст молитвы и в состоянии ее прочесть! Так сделайте это! Хотя бы из милосердия! — лицо пастора Гризевиуса было спокойным, голос — по-прежнему негромким, и только на виске неожиданно проступила мерно бьющаяся голубоватая жилка. — Ну же, отец Серафим! Вы ведь были друзьями с рабби Аврум-Гиршем! И поверьте, это самое малое, что сегодня христианин обязан сделать для еврея — проводить его к месту последнего успокоения так, как того требует иудейская религия — материнское лоно истинного христианства.
— Но я не иудей, я католик… — отец Серафим вытер прыгающей рукой разом вспотевший лоб. — Это будет похоже на кощунство не только с точки зрения христианской, но и с точки зрения еврейской…
— Оставьте, отец Серафим! — пастор повысил голос. — Все мы здесь евреи! Все! И никого другого здесь нет! Забудьте, что вы католик. Забудьте о христианстве. Вы — еврей, отец Серафим. Отныне — и навсегда… — и добавил тихо, так, что его, возможно, услышал только я один: — Отрекитесь от Христа, друг мой. Если вы, конечно, еще верите в него. Христос вас простит за это. Возвращайтесь домой…
Несколько мгновений, показавшихся нам бесконечно долгими, отец Серафим молча смотрел на пастора, тоже замолчавшего. Затем столь же долго и внимательно посмотрел на нас. И, наконец, устремил сосредоточенный взгляд на притихших учеников рабби Шейнерзона, отделенных от нас цепью «синих».
— Да, — сказал он негромко. — Вы правы, пастор Гризевиус, а я — нет. Здесь и сейчас нет и не может быть христиан. Истинный христианин в наше время обязан стать евреем. Особенно если он все еще помнит свой еврейский дом и своих еврейских родителей. Вы правы, пастор. Простите меня. Это была всего лишь минутная слабость. Трусость, если хотите. И мне стыдно.
Отец Серафим направился было к мальчикам, но снова остановился. Расстегнув воротник рубашки, он снял с шеи крестик и протянул его пастору.
— Возьмите, Гризевиус, — голос его дрогнул. — Он мне больше не нужен. Возьмите. Отныне мне достаточно желтой звезды с надписью «Еврей».
Пастор принял крестик, хотел что-то сказать, но промолчал. Отец Серафим подошел к Хаиму — полицейские посторонились — потрепал его по щеке и что-то сказал на ухо. Мальчик нахмурился, испытующе посмотрел на священника. Видимо, лицо отца Серафима внушило ему доверие. Хаим извлек из-за пазухи какой-то сверток. Отец Серафим бережно принял сверток, ласково улыбнулся любимому ученику рабби Шейнерзона и вернулся к нам. Развернув сверток, он долго рассматривал содержимое — это оказались тфилин с полосами и талес, принадлежавшие покойному.