— И вы полагаете, — сказал г-н Холберг, — что Божье милосердие оправдывает Его же молчание сегодня? Странное оправдание, — он повернулся ко мне. — Вы так не думаете, Вайсфельд?
Лицо раввина приобрело строгое выражение.
— По-вашему, Бог должен был вмешаться? — сказал он. — Да, наверное. Весь вопрос — когда? Когда это вмешательство могло бы предотвратить сегодняшнюю трагедию? Когда должен был вмешаться Творец, чтобы спасти Свой народ от преследования и истребления? Может быть, он должен был помешать вторжению немцев в Польшу? Или предотвратить победу Гитлера на выборах? Или даже вообще помешать рождению этого злодея? — рабби покачал головой. — Вас ведь, господин Холберг, и вас, доктор Вайсфельд, поражает не само злодеяние, а его масштаб, разве не так? Сейчас страдает целый народ, и вы восклицаете: «Где же Ты, Господи?» Но для Творца нет разницы — страдает ли миллион или один невинный человек. А разве была на протяжении всей истории человеческой хотя бы одна минута, чтобы где-нибудь не страдал невинный? И значит, чтобы предотвратить появление страдания в мире, Он вообще не должен был сотворить человека таким, каким сотворил. Он творил человека с любовью к нему, а высшая форма Божественной любви — дарование свободы выбора. Человек с самого начала выбрал неверный путь — но это был свободный выбор, а не навязанный человеку высшей силой. Может быть, действительно, этот мир следовало бы разрушить, а вместо него сотворить другой? — он пожал плечами. — Не знаю. И никто не знает. Разве есть сегодня человек, готовый подсказать Богу правильный путь? И нужна ли Творцу такая подсказка?.. Знаете, что я вам скажу, высокоученый доктор Вайсфельд, уважаемый реб Иона? Думается мне, доктор, кажется мне, господин замечательный сыщик Холберг, реб Шимон, не верящий в Бога, что Он ждет от нас сегодня только одного.
— Чего же? — спросил я.
Рабби поднялся с нар, аккуратно спрятал тетрадку под подушку и только после этого ответил:
— Чтобы мы Его простили…
— Что ж… — г-н Холберг выглядел несколько ошарашенным последним утверждением. — Можно и так считать… — он смущенно откашлялся. — Все это чрезвычайно интересно, рабби. И, наверное, умно. Но мы несколько отвлеклись от события, которое привело нас сюда сегодня — от убийства режиссера Макса Ландау. Итак, после окончания спектакля вы направились в гримерную господина Ландау, где тот должен был передать вам продукты для ваших учеников.
Реб Аврум-Гирш кивнул.
— Вы шли… поправьте меня, если я ошибаюсь… вы шли из зрительного зала через фойе…
— Нет, — сказал раввин. — Не из зала. Я не был на спектакле. Не обижайтесь, господин сыщик, и вы, доктор Вайсфельд, но я не понимаю этой формы развлечения. Я… Извините, — прервал он сам себя, — это неинтересно. Так вот, я шел с улицы, через широкий коридор. Который вы называете фойе. И прямо во второй коридор, тот, который вел к гримерным и другим подсобным помещениям, это вы верно сказали. Да. И пришел. Дверь… — рабби задумался. — Дверь, как мне кажется, была слегка приоткрыта. Да, точно. Оттуда падал свет. Знаете, такая узкая полоска.