Возвращаясь однажды около часа ночи от мадам к себе на квартиру, я в небольшой улочке Внутреннего города наткнулась в темноте на старого нищего, который сидел на ступеньках у подъезда какого-то дома. Он кувырком скатился на мостовую, остался лежать на спине и неразборчиво бормотал что-то. Я испугалась и при неверном свете луны вгляделась в его бедное, испитое, совершенно опустошённое и заросшее щетиной лицо, и тогда – такое со мной случалось только два или три раза в жизни – у меня почернело перед глазами! Старый бродяга оказался моим отцом… В таверне я велела подать ему перво-наперво побольше чёрного кофе, который и сама пила через силу от внезапно взбудораженных чувств. Однако и от кофе он не до конца протрезвел, лишь приоткрывал свои воспалённые, совершенно безумные глаза и непонимающе-пустым взглядом пялился вокруг. Я трясла его за руку и задавала вопросы, при этом по щекам у меня непрерывным потоком струились слёзы! Наконец он мало-помалу пришёл в себя:
– Фрейлейн… ах, ты, видать, такая… Красивенькая… Денег у меня шаром покати… я старый забулдыга… Жалко, что кофе попил… я был в таком замечательном опьянении… м-да… Не могли бы вы оставить меня в покое… в моём покое… я хочу своего покоя… да…
– Отец! Господин отец! Разве вы совершенно не узнаёте меня? Да это же я, Пепи!
Я заливалась горючими слезами! Он неуверенно провёл своей дрожащей, грязной, старческой рукой по моему лицу и проклокотал:
– А, теперь вижу… ты Пепи… такая нарядная… Пепи пойдёт обратно к отцу… дела у тебя, должно быть, идут нехудо… не так как было… в шелках нынче вся… Пепи… единственная, ты ещё позаботишься об отце… я скоро, видно, подохну…
Тогда я обхватила его за талию и повела к себе наверх. Он ступал очень нетвёрдо, шатался из стороны в сторону, и его тошнило. Дома я постелила ему на софе. Он икал и громко отрыгивал, опять глубоко погрузился в свои пьяные грёзы и позволял делать с собой всё, только время от времени повторяя как заведённый:
– Да, Пепи… шикарная проститутка Пепи теперь, Пепи…
И всю ночь напролёт я пролежала без сна, слушая его храп, и горько плакала. Если он скатился на дно и сегодня превратился в старого пьяницу, если он принудил меня к сожительству, когда я была еще ребенком – он, тем не менее, оставался моим отцом! Последний, кто у меня ещё был на белом свете.
На следующее утро он мне всё рассказал. Он говорил сбивчиво, лепеча и запинаясь на каждом слове, то, конфузясь, то с горьким упрямством. О том, что рассобачился со всеми родственниками, и мало-помалу дом покинули все. Когда ушла я, денег тоже больше не стало, потому что Мутценбахера никто не хотел вытаскивать из беды. Работы он никакой не нашёл – да видать, не больно-то и искал, и таким образом начал всё неуклоннее и стремительнее опускаться на дно, фиглярничал и выставлялся дурачком перед людьми в трактире за тарелку супа и кружку пива!